4,4K

Или я извлек другой важный урок:

сколь убогим и нелепым

выглядело одиночество

в глазах любви?

И уяснил обратную сторону

этого открытия: мне суждено

вечно отвергать любовь?

 

Юкио Мисима «Исповедь маски»

 

Глава I

Самое раннее серьезное переживание произошло со мной в девять лет. Пока я стоял на школьном дворе в ожидании отца, мое сердце так сильно билось, как никогда до этого. Тогда я познал страх, извращенное желание скорого наказания и странное волнение. Лил дождь: летний, теплый, неприятный. Он так и норовил оставить на мне след. Стоя под козырьком школы, я смотрел, как эти капли, тихо падая на землю, становились маленьким фонтаном. Частичка каждого такого фонтанчика доходила до моих широких школьных брюк, но я не спешил отодвинуть ногу.

Напротив, завороженно наблюдал за этой картиной, сам не понимая, что в этом привлекательного. Неосознанно отвлекал себя от предстоящей отцовской взбучки. Мне нравилось слушать, как недолетавшие до земли капли сильно бились об козырек, повторяя ритм моего сердца. В телефонном разговоре с классным руководителем отец пообещал, как следует проучить меня, негодника. Я знал, что так все и будет, не в первый раз, но виноватым в произошедшем себя не чувствовал.

Драку затеял не я, может, потому и проиграл в этой схватке с пятиклассниками. Ссадины на лице, грязные брюки, да и в целом жалкий вид. Я был уверен, что от отца получу больше, хотя бы потому, что проиграл. И был готов к приговору. Мне было все равно, что брюки мокнут под этим майским дождем. Это маленькое зрелище отвлекало меня от неизбежного. Прошло минут двадцать, прежде чем я услышал голос отца.

— Быстро сел в машину, трус, — зашипел он. Это было первое, что от него услышал тогда.

Покорно, не поднимая головы и следуя за обувью отца, я шагал к машине. И думал – стоит ли искать защиту у матери, или она, как обычно, скажет, что отец прав и ему виднее. Всю дорогу до дома отец молчал, когда доехали до двора тихим, но грубым голосом сказал мне: «Вышел из машины и поднялся домой!»

Аккуратно выйдя из машины, я обреченно зашагал в сторону своего подъезда, не дожидаясь пока отец припаркуется. Не захотел подниматься на лифте и медленно считал одну за другой ступеньки до 8 этажа. Оттягивал встречу с матерью, хотя знал, что и за это мне прилетит. Спустя почти десять минут я стоял перед дверью квартиры – она была открыта. «Значит, отец дошел первым», — подумал я. Тихо открыв дверь, я вошел и начал медленно разуваться.

— Вот и он, явился. Я уж было думал, что сбежал. Иди полюбуйся на своего сына, — встретил меня отец, подзывая маму. Я нарочито медленно снимал обувь, чтобы не встретиться с ними глазами.

Мама вышла из кухни и посмотрела на меня жалостным и беззащитным взглядом.

— Мой руки и садись за стол, — сказала она мне тихо и прошла обратно на кухню.

— Да, и попробуй что-то не доесть. После – жду тебя в кабинете, – вмешался отец, шагая в сторону своего кабинета своей комнаты.

Кушать мне не хотелось, аппетита из-за нервного ожидания не было, но страх перед отцом взял свое и я доел макароны с котлетами. Глотая один кусок за другим, я думал о том, что мама, воспользовавшись случаем, положила в мою тарелку больше обычного. В другой день я мог сделать за это замечание матери и отказаться от еды вовсе, но не сегодня.

Я так быстро слопал обед, что почувствовал тяжесть в желудке. Решив, что это часть наказания, прошел дальше в кабинет. Зайдя в комнату, застал отца за рабочим столом. Я любил бывать в этом кабинете, но в отсутствии отца.

Высокие потолки позволяли длинным книжным шкафам наполнить комнату атмосферой библиотеки. В кабинете было пять книжных шкафов, и все заполнены. Больше половины из книг достались отцу от дедушки. Он тоже, как и мой отец, был военным. Его я боялся больше, чем отца. Старик казался таким грубом и угрюмым в своем поведении, что ни один из его внуков без острой надобности к нему не подходил. Чаще всего мы общались с ним на даче, куда вместе с родителями приезжали летом.

Наша семья всегда была сдержана в выражении любви друг к другу, иногда летними вечерами на даче мы по традиции собирались за столом и в своей тихой манере обсуждали последние новости. Я никогда не понимал, о чем все время говорили эти люди, мы с братьями терпеливо ждали, когда взрослые встанут из-за стола. Меня и моего младшего двоюродного брата, всегда отправляли звать дедушку к столу. Взявшись за руки, мы шли на второй этаж, тихо стучали в дверь кабинета дедушки и сообщали, что его ждут.

Страх, который я испытывал, открывая дверь кабинета отца после обеда, был в разы сильнее. Я прошел через кабинет и встал напротив его стола, отец не спешил отвлекаться от своего занятия.

— Почему эти мерзавцы избили тебя? — после нескольких минут молчания решил прервать тишину отец.

— Я не виноват, — в жалком желании оправдаться ответил я отцу.

— Я не спрашивал, виноват ты или нет. Почему они тебе избили? – тон его голоса стал жестче.

Он всегда так делал: отчитывал меня сначала с напускным равнодушием, но стоило мне открыть рот, тут же повторял то же самое, но уже в грубой форме.

Услышав его крик, я сорвался и, уже рыдая, доложил отцу все.

— Они издеваются надо мной в школе. Подходят и пристают во время перемены. Я ничего не делаю, честно. Я не вру. Я не виноват, — в слезах и соплях заверял отца.  Я не боялся, что он ударит меня, достаточно было его взгляда.

— Виноват! Виноват, что позволяешь так относиться к тебе! —  кричал отец, я весь съежился и искал слова, чтобы оправдаться.

— Их вон сколько было, а я один! — ответил я голосом полным жалости к себе.

— Почему мне не сказал, что тебя задирают? — снизив тон, спросил он.

— Боялся, узнав, ты поругаешь меня, что сдачи не давал, — всхлипывая, продолжал я эту беседу.

— А почему ты не дал им сдачи? — уже спокойным голосом спросил он.

— Ну пап, их вон сколько, а я один! — говорил я, пытаясь надавить на его жалость.

— Если бы тебя сегодня так сильно не избили, и дальше продолжил бы молчать и терпеть? – спросил он.

— Я не знаю — с опущенной головой ответил я.

— Мне трусливый сын не нужен! Завтра же дашь им всем сдачи! Иначе пеняй на себя. Марш за уроки теперь! — бросил мне отец, возвращаясь к своим бумагам.

Выйти из его кабинета легко отделавшись для меня было счастьем, а осознание миссии, которую он взвалил на меня, ко мне пришло ночью.

Я плохо спал всю ночь, думал, как именно буду бить своих обидчиков. В том, что их побью, сомнений не было, есть приказ –  но мне не сказали, как этот приказ исполнить. От этого я переживал. По дороге в школу на следующий день, отец напомнил мне о предстоящей миссии.

В школе я пытался застать момент для мести, но увы обидчики обходили меня стороной после вчерашнего скандала с директором и вызовом родителей в школу.

В ожидании чего-то страшного я просидел все уроки. Понимая, что миссию я провалить не могу, а отец скоро приедет и потребует отчет, я набрался смелости, нагнал в коридоре главного задиру и ударил его. Удар оказался сильным, в него я вложил всю свою обиду и страх перед отцом, но нанес неосознанно. Ребята в долгу не остались и побили меня в ответ, но, к счастью для меня, нас заметила учительница и быстро разняла.  После исполнения принудительной мести, я понял, что оказывается все это время мог дать сдачи, но почему-то боялся.

Заметив отца во дворе школы, радостный подбежал к нему и сообщил о возмездии.

— Я ударил его! Я их побил! – кричал от радости я.

Страх перед отцом куда-то исчез, чувство исполненного долго притупил его. Да и сам отец довольно мне улыбался.

— Как мой сын ты не должен позволять обижать себя, — сказал мне отец, не скрывая свою гордость.

Тем же вечером за ужином отец рассказал матери про победу сына и про эффективность его метода воспитания. Неизвестно, нравился ли ей такой метод или нет, она предпочитала просто молчать и слушать. Тогда я чувствовал, что исполнил свой сыновий долг и был этим доволен. Воодушевленный этим чувством я не понимал тогда, что пошел на поводу страха перед отцом против своей совести. Более того, он мне внушил, что голос моей совести – дело неправильное, то, что отец в очередной раз назовет трусостью.

Довольный моей неожиданной храбростью отец позволил мне после ужина посидеть в его кабинете. Оказалось, он знал, что я люблю бывать в его кабинете, но игнорировал это, почему-то. Копаясь в его книгах, я нашел большую цветную книгу «История, жизнь и культура Японии». Открыв книгу, я попал в удивительный мир.

С рисунков на меня смотрели очень бледные люди, их костюмы отличались от тех, что я привык видеть. Их оружие казалось чем-то величественным и недосягаемым. Тем вечером я открыл много новых слов для себя: самурай, катана, кимоно, но больше всего мне понравилось слово император.

С чувством исполненного долга я весь вечер читал книги про Японию, поглощая культуру этих людей. Большое впечатление на меня произвела история самого молодого императора Японии. Еще ребенком его короновали императором и готовили к правлению. А в 15 лет он полноценно управлял страной. Я читал и восхищался.

Быть самым главным человеком в стране, тем, чье мнение крайне важно, иметь тысячи слуг – все это мне девятилетнему казалось невероятным. Было удивительно осознавать, что такое возможно в этом мире. Стать императором я не мечтал, но очень хотел быть лучшим другом такого человека. Той ночью ко мне во сне впервые явился Маленький император.

Он был одет в одежды, которые я увидел в книге. Яркие, шелковые, красивые, подобающие его статусу. Мое внимание привлекла вышивка на кимоно – это была птица, вышитая золотыми нитями.

В руках он держал то самое оружие, что мне понравилось в книге. В маленьких руках императора катана, предназначенная для взрослого, смотрелась нелепо и странно.

—  Смотри, этим оружием я убил всех своих врагов. Теперь меня все боятся, — гордо заявил мне неожиданный гость.

— Ух ты! Дашь подержать? — восхищенно попросил я.

— Это оружие императора, никто кроме меня не может его держать в руках. Оно очень острое, а ты, мальчик, слишком мал и глуп, чтобы уметь управляться с таким мечом! – сурово, насколько ему позволяла детская миловидность, ответил он мне.

— Но ведь ты тоже ребенок? – удивлялся я. Он был не старше меня.

— Да, но я еще и император, — с тем же горделивым лицом ответил гость.

— Маленький император, ты можешь сделать так, чтобы эти задиры меня оставили в покое? – спросил я у него.

— Я император, я все могу! Обязательно их накажу! – уверено сказал он.

Многообещающий сон прервала мама, сообщив, что пора собираться в школу. Собираясь, я рассказал ей про свой сон. Про маленького императора, про его обещание избить моих обидчиков. Она слушала и повторяла: «Это был всего лишь сон».

Лучшего друга, с кем бы я мог поделиться этим сном, в школе у меня не было. Был мальчик, который общался со мной, когда ссорился со своим постоянным другом. Сон про маленького императора выпал как раз на период нашей временной дружбы. Я рассказал ему обо всем: про горы Японии, про их невероятные костюмы, но подробнее всего рассказал про ночного гостя.

— У него был такой большой меч! Он обещал наказать всех, кто меня обижал, — возбуждено рассказывал я другу.

— Ты серьезно веришь в это? Это же сон, — с издевкой в голосе настаивал он.

Меня уже выбешивало выражение «Это всего лишь сон» и безверие в императора у тех, с кем я говорил о нем. Это безмерно меня обидело и, не сдержавшись, я выдал другу:

— И что с того, что во сне? Со мной общался император целой Японии, такой же мальчик, как мы с тобой, но император. А ты просто завидуешь, что он не к тебе пришел.

— Чудила ты, вот и обижают тебя, — сказал он мне и пошел прочь.

С тех пор он со мной не заговаривал. Если и ругался со своим постоянным другом, в качестве замены использовал уже мальчика с параллельного класса. Но задиры решили оставить меня в покое – тогда я думал, что это произошло благодаря обещанию Маленького императора, спустив на нет мою решительность дать им отпор.

В следующем сне я рассказал невидимому другу, как его воспринимают в реальном мире. На этот раз он был одет не в такие яркие одежды. Он был чем-то занят, подойдя ближе я заметил, что император держит в руках тонкую ветку и стругает ее.

— Что ты делаешь? — медленно подойдя к нему спросил я.

— Ветка. Делаю стрелы, — не отвлекаясь от работы ответил он.

— Стрелы для лука? — с любопытством допытывал я.

— Да, чтобы стрелять, — продолжал он.

— А в кого? — удивленно спросил я.

— Конкретного человека нет. Врагов много, всегда должен быть готов, — он говорил это, а я не понимал кому нужна смерть маленького ребенка.

— А почему ты думаешь, что у тебя есть враги? — осторожно спросил я.

— Все просто, я император, у меня есть народ, власть, ответственность, право выбора и свое мнение, которое может не совпадать с мнением других важных людей, — отвечал он мне монотонно.

— И чем опасно твое мнение? Почему тебя за это должны убить? — спрашивал я, понятия не имея, о чем говорил Маленький император.

— Мое мнение – это история и вопрос будущего народа, — холодно ответил император.

Для того, кто не имел собственного мнения, мне было странно слушать Маленького императора и вникать в смысл его слов.

Во сне к людям приходят разные личности, некоторых они ждут, других и вовсе не ожидают. Взрослея, я задавался вопросами о встречах с кем-то в другом измерении. Например, почему проснувшись, человек не думает «Почему?». А ведь он понимает и чувствует существо, что явилось к нему во сне. Сон – явление слишком короткое, чтобы впитать глубину и боль слов и чувств, которыми делится ночной гость. Почему же тогда беседы во сне ведутся легко и просто, и часто на уровне телепатии? Что формирует эту сильную ментальную связь с гостем, который находится в сознании спящего несколько минут?

В реальности для многих жизни мало, чтобы понять близкого человека на таком же уровне. Возможно ли, что мы сами себе являемся во сне, меняя форму? Или это есть духовный родственник, что не сумел вместе с тобой попасть в этот мир и видится с тобой под разными лицами?

Спрашивая себя об этом, я не ждал и не хотел ответов. Восхищался тем, что это возможно и все еще остается в неизвестности. Даже хотел, чтобы это оставалось тайной как можно дольше.

В трудные для ребенка времена Маленький император посещал меня и помогал советом. Это происходило, когда мне предстояла сложная контрольная работа в школе или в моменты сильных ссор родителей.

По совету Маленького императора я усердно перечитывал темы, по которым должен был написать контрольную работу, по его же совету, каждый раз после родительских ссор отказывался с ними общаться. Объявлял им бойкот, надеясь, что это как-то повлияет на их отношения.  Я был отличником с первого класса, но появление Маленького императора поставило учебу на первое место. Меня не интересовали игрушки, ребята во дворе и прогулки.

Поставив своей миссией стать таким же, как мой ночной гость, я старался быть лучшим. В учебе, спорте, во всем, что по меркам родителей для меня было важным. Со временем для меня стала важной не похвала родителей за мои достижения, а простое императорское: «Горжусь тобой».

Я считал Маленького императора своим другом, советчиком. Чувствовал, что японец понимает меня, как никто другой.  И был уверен, что и у других есть такие гость, но они, в отличие от меня, не делились рассказами о них.

Однажды, во время одного из снов, я спросил у Маленького императора почему он приходит ко мне во сне.

— Прихожу, потому что ты хочешь меня видеть, — холодно ответил он.

— Если кто-нибудь другое захочет тебя увидеть во сне? —  боясь услышать ответ спросил я.

— Значит я буду приходить в его сны, — коротко выдал Маленький император.

Другого ответа я от него не ожидал, но все равно огорчился. Маленький император был для меня особенным, в глубине душу я надеялся, что и я стал для него кем-то особенным.

Все детство я боялся, что мой друг однажды покинет меня, и ценил эти отношения, насколько мне позволял возраст. Цеплялся я за них в момент бодрствования. Во сне, к сожалению, я был не властен над собой. Я был резок с императором в царстве Морфея, спорил с ним. На утро же ругал себя, упрекал, ругал, что однажды император не захочет появляться в моих снах.

Отцу не очень понравился мой друг. Я совершенно искренне делился с ним о впечатлениях со встреч с императором. С каждым разом сильнее замечал растущее раздражение отца, стоило мне упомянуть его в беседе. И каждый раз мама сводила этот назревающий конфликт на нет.

Почему это раздражало отца, я тогда не понимал. Считал, что когда-то и он имел такого друга, но не сумел сохранить связь с ним. С годами понял, что отец по-своему переживал, считая, что я теряю связь с реальностью, уходя в себя.  Испугавшись, что отец запретит мне посещать его кабинет и библиотеку, я перестал с ним говорить про Маленького императора.

Созерцая, познавая и бесконечно разочаровываясь этим прекрасным миром я чувствовал себя то императором, то пылью под ногами. Юношеским максимализмом назвать свое состояние не спешил, тогда я понятия не имел, что это такое. Скорее это было тем, что зовут надеждой. Позже я начал понимать, что надежда есть не только у того, кто только вступает в жизнь, но и у тех, кто ее покидает. Последний выдох умирающего полон надежды, что он попадет в лучшее место после смерти.

Именно она притупляет страх перед неизвестностью, которая наступит, когда в последний раз закроешь глаза.  Надежда помогает людям идти дальше, даже если все плохо. Вечная спутница сюрпризов жизни – вот что такое надежда! Но и она не отменяет того разочарования, что из раза в раз повторяется в жизни человека. Одни в перерывах между надеждой и разочарованием успевают мечтать, а некоторые и вовсе воплощать свои мечты в жизнь.

«И я хотел, и я пытался», — вот что останется по итогу от каждого. Взрослея я смирился с позицией не главного героя, но когда-то и я был уверен, что стану императором своей судьбы.

Зрелость открыла глаза на слова отца. Наступая на собственную гордость и надежду, я признавал, что взрослые были правы, но все же дал себе слово не давить на новое поколение в будущем. Чрезмерная любовь опекуна всегда душит. После 40 лет мало кого беспокоят сожаления о нереализованном потенциале.

Кто-то, избавившись от обязательств перед обществом уверен, что его ждет достойная старость, кто-то и после исполнения своего долга пытается устроить жизнь своих взрослых и наивных детей, а глупые после 40 лет надеются, что дети сделают то, что они не сумели.

По своей натуре я был фанатичным. Восхищался сильными и волевыми личностями. Взрослея, все больше и больше зачитывался биографиями людей, которые умело управляли своей судьбой, а главной звездой в этой системе все так же оставался Маленький император.

В 15 лет мой фанатизм остановился на личности Александра Великого.

«Вот, где дух, вот кто правитель своей судьбы, вот кто достоин управлять другими», — думал я тогда.

Затем роль кумира перешла к Наполеону, потом, несмотря на отношение окружающих, я открыл для себя личность Гитлера. Грандиозное чудовище. Все они утоляли свою жажду, испив потенциал своей жизни до дна, а чужие жизни для них были не так важны и ничего не стоило принести их в жертву.  Мое детство выпало на покорение человечеством Космоса, это было время, которое подарило миру Юрия Гагарина, но эта тема почему-то тогда меня мало волновала. Предпочитал изучать тиранию и причины ее появления в человеческом обществе.

В какой-то момент я решил стать связующим звеном в многочисленных кровавых событиях истории человечества. Тогда я пришел к следующему выводу: «Когда осознаешь масштабы Вселенной, понимаешь, насколько управляемы история и люди на такой маленькой планете, как Земля. Все эти тираны стали плохими для миллионов лишь только потому, что видели дальше и больше, чем простые люди».

О моем нездоровом интересе к тирании не знал никто: ни родители, ни даже Маленький император. Это позволяло мне чувствовать себя важным человеком, знающим больше других и предпочитавшим существовать в пассивной форме величия, не занимаясь великими делами.

Продолжалось это до тех пор, пока я не услышал про высокую звезду на небе, что зовет в путь. Моя молодость выпала на время, когда умами молодежи владел не Александр, Наполеон, Гитлер и даже не Гагарин. Это было время, когда каждый тянулся к звездам, к собственной внутренней вселенной.

Будучи студентом мединститута, куда я поступил по наводке отца, одногруппник затянул меня в столичные рок-клубы. 70-е годы – начало самостоятельного авторства, время возникновения подпольных рок-групп.

Тогда появились Воскресенье, Аквариум и Машина Времени, которые стали толчком к формированию масштабного рок движения в 80-е годы. Популяризация отечественного рока вышла на новый уровень. Практически в каждой школе создавались рок-группы, которые впоследствии вырастали в популярные коллективы. Ими восхищались по всему СССР, приглашали за границу. Большое скопление творческих личностей и коллективов привело к разделению на ленинградский рок-н-ролл и московский рок.

Мое увлечение этой субкультурой началось с танца буги-вуги, который исполнила моя двоюродная сестра в гостиной дедушки. Она танцевала с таким запалом, которому только завидовать. И я завидовал – ее внутренней свободе, уверенности в своем увлечении и действиях. Будучи стилягой, она познакомила 16-го меня с миром драйва и безумства.

В начале 1960-х годов рок-музыка существовала в СССР полуподпольно, оставаясь по преимуществу эстетическим десертом настоящих меломанов, наладивших личные контакты с Западом и имевших возможность получать пластинки американского ритм-энд-блюза и британского «биг-бита» — главным образом Битлз, Роллинг Стоунс и Дэвида Боуи.

Среди таких продвинутых была и моя двоюродная сестра. Она, имея выход в западный мир, провозила оттуда пластинки и перепродавала своим знакомым. Мне же в подарок достался относительно новый, по тем временам, альбом Роллингов «Let It Bleed». Английский я изучал самостоятельно, по желанию отца, мои познания помогли понять, о чем поют эти фрики. Песня «Gimme Shelter» стала моей любимой из всего альбома. Другой любимицей стала песня «People Are Strange» из альбома «Strange Days» группы The Doors. Она отвечала мои внутренним переживаниям и мыслям, что я живу среди чужих людей.

Я слушал эти альбомы и восхищался смелости, безумству, бунтарству исполнителей, которые порицались в моем обществе и стране. Время бунтарей без причины, жаждавших заявить о себе громко – на этот период выпали мои молодость и мечты.

Редко какой школьник мог похвастаться такой, хоть и скромной, но коллекцией зарубежных альбомов. Увлечение рок-н-роллом позволило мне считать себя исключительным. До поступления в вуз я понятия не имел, что есть и советский ответ на это мировое безумство.

К концу 1970-х — началу 1980-х в СССР сформировалось полноценное рок-движение, которое начало самоорганизовываться. Власти пытались пресечь появление рок групп, но «повальное» увлечение молодёжи роком было уже не остановить. Рок группы возникали хаотично и в больших масштабах, и хотя администрация пресекала все попытки организовать концерты в ДК, музыканты не отчаивались. Эти запреты положили начало квартирникам, вход на такие квартирные концерты был строго ограничен, все приглашённые тщательно проверялись, чтобы избежать утечки информации. Для московской рок-музыки квартирник – был явлением нетипичным.

Попытки Советской власти взять под контроль стихийные организации рок концертов, не дали результатов. И тогда было принято важное в истории русского рока решение — создать рок-клубы, чтобы хоть как-то контролировать музыкантов. Властями организовывались рок – фестивали, репертуар тщательно отбирался, подвергаясь жёсткой цензуре и ограничениям. Нелегальные выступления, вне фестивалей запрещались, за это коллектив могли запретить.

В конце 70-х годов в Советский Союз на гастроли приезжали Клифф Ричард, Элтон Джон и лидер европейской музыки диско «Бони М». Одновременно по телевидению регулярно транслировали фестивали поп-музыки из польского Сопота и с болгарского Солнечного Берега. В республиках Прибалтики в это время проводили рок-фестивали, замаскированные под праздники молодежной народной песни.

Появился «советский Вудсток» — фестиваль «Весенние ритмы-80» в Тбилиси, на котором выступали ведущие рок-группы из Москвы и Ленинграда. Единственная в стране студия звукозаписи «Мелодия» выпускала альбомы «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады», в которых наряду со шлягерами из «стран социализма» попадались и хиты западных поп- и рок-звезд.

Моему отцу, сотруднику КГБ, меньше всего нужно было, чтобы я влился в этот круг бунтарей и бессмысленных мечтателей. В новый бомонд.  Фестивали меня мало чем привлекали, любил слушать подпольные концерты главных групп андеграундной рок-сцены, которые собирали сотни слушателей.

А в Ленинграде сложился замес, объединивший множество людей из неофициальной культуры – мощная, разветвленная система, в которую входили поэты, музыканты, философы. Было множество встречных потоков. Многогранность и открытость этих людей позволяли им влиять друг на друга.

Это время было для меня особенным. Уверен, каждый так думал о сезоне своей юности. Будь я пастухом или самым богатым парнем, одинаково любил бы свои 17 лет, независимо от обстоятельств, в которых они пролетали. Несправедливость жизни человек чувствует позднее, когда теряет связь со своими мечтами. А до этого момента мне нравилось слушать строчки Гребенщикова: «И если бы мне пришлось выбирать, я снова бы стал собой». Нравилось думать, что я проживаю свой уникальный путь, каким бы ничтожным он ни был.

Может, моя жизнь и была важной для кого-то: родителей, общества и даже для моего собственного будущего. Сам же я эту важность не осознавал. Такое отношение помогло мне понять, кто я на самом деле – никто.

Рок-клубы познакомили меня с Дмитрием, студентом юридического факультета. Он был самым настоящим меломаном. Всегда находил интересные пластинки. Благодаря ему я пополнил свою коллекцию десятками новых и старых альбомов западной и советской раскачки.

Мы с Митей подружились – быстро выяснилось, что мы слушаем одни и те же группы. Тогда было так: если у вас одинаковые музыкальные вкусы, значит, вы уже друзья. Начали болтаться вместе и болтались всю зиму, потом всю весну.

Всей компанией уезжали в Ленинград, чтобы послушать песни группы «Ракурс», которая набирала популярность в двух столицах. В ней тогда еще играл зеленый Виктор Цой.

Он-то и стал связующим звеном нашей с Митей дружбы. Мы считали Цоя гением, который не анализируя выражал то, что на его плечи взвалила Вселенная. Время было переломное, и немудрено, что все мы слишком быстро повзрослели, но в неугодную для старшего поколения сторону.

Длинные лохматые волосы, кожаные куртки, да и в целом своеобразный стиль одежды. Мы обожали ту новизну, что приносили в мир. Увлечение роком утаить от родителей было сложно, я пропадал ночами со своей новой компанией. Ее мой отец считал маргинальной. По его словам, там, где отказники общества, там же наркотики, разврат и самодурство. Он запретил всякий контакт с этими ребятами, но мне было все равно – отца я уже не боялся.

Моя одержимость новыми друзьями и музыкой, за которыми последовал долгожданный отпор родителям, выветрили из моего сознания Маленького императора. Я не ждал встреч с ним, свои сны я одолжил красавицам, безудержному веселью и алкоголю.

После развала СССР произошло то же, что произошло после отмены крепостного права: когда дети бывших рабов, ставших купцами, решили попробовать искусство. Музыка уже была не та, люди были уже не те и ценности были куда страшнее. Все стало похабщиной. В доперестроечной стране был свой дух творчества, вызванный бунтом.

Страсть к русскому року и новые знакомства снизили мою успеваемость в вузе, о чем очень скоро донесли отцу. Каждый вечер для меня был таким же, как предыдущий. Отец громко и истошно кричал на меня. В его повторяющихся истериках я подглядел потерянность, он не ожидал, что я выйду из-под управления и не знал, что с этим дальше делать.  Однажды даже замахнулся на меня. Я ждал этого удара, казалось, ударь он, мама простит меня за то, что не защищал ее от него. А у меня был бы повод сбежать из дома и быть обиженным.

Но, как и всегда, в моменты наивысшего пика наших ссор вмешивалась мама в попытке сгладить конфликт.

— Ладно тебе, молодой еще. Сам поймет, что ошибался и за ум возьмется. Поздно уже, давайте по комнатам, — говорила она каждый раз.

На мое удивление со временем отец быстро стал соглашаться на такие уговоры мамы, полагаю из-за того, что устал от всей ситуации. В те годы я очень сильно обижался на родителей, больше на маму. Эта женщина продолжала заступаться за меня перед отцом, несмотря на свой страх. Она не всегда это делала, но даже этих редких моментов было достаточно, чтобы я почувствовал себя трусом. Мне было тошно от себя.

Я задумывался, ждет ли она поддержки от меня в моменты ссоры с отцом? Все детство во время их скандалов я отсиживался в кабинете отца. Сидя в кабинете, мне казалось, что глаза матери уставлены на двери, за которыми прячется ее сын трус, в надежде что я осмелюсь пойти против местного монстра. Но увы. Страх был сильнее.

Вот и после последней ссоры с отцом я чувствовал себя дерьмово, тяжесть долга перед матерью, который не отплачу никогда, меня душила, но больнее было от ее слов: «Сам поймет, что ошибался». Мне казалось, что мама – моя тихая поддержка, но даже она была против моей молодости. Для себя в этот вечер я открыл другую сторону матери – она была тем ангелом, что направляла демона.

После трех лет усердных попыток переубедить меня отец сдался и сказал: «Это все выветрится, и сам ко мне прибежишь». Друзей, которых я обожал и считал центром моей жизни, становилось все меньше и меньше. Те, что были выходцами из интеллигенции, с помощью родителей получили свое хлебное место в жизни и начали постепенно заземляться, а тех, кто был попроще из столицы разогнали люди в погонах по своим регионам, либо они сами себя погубили.

Я же, естественно, попал в первую когорту. Упирался я долго, отказывался верить в собственные мысли, что отец оказался прав. На последних курсах мединститута я взялся за голову и окунулся в учебу с головой. После окончания довольный моим выбор отец трудоустроил меня в престижную московскую больницу. Обидно было признавать тогда, что я переболел свободой, но я никогда не задавался вопросом: «Что именно я хочу от нее?» Мечтал ли я быть кем-то другим? Нет. Хотел ли жить сам по себе? Нет, живя с родителями я мог себе это позволить. Я так и не понял, чего хотел от свободы, которую навязывали молодежи повсеместно, и решил сдаться воле родителей. И благодаря этому на пороге 30-летия я успел сделать себе имя талантливого хирурга, жениться и обзавестись ребенком.

Все это время отец мне рассказывал сказку о том, что моей жизни только завидовать, что такой талант, ум и возможности редко у кого есть, тем более в сложные предперестроечные годы. И я ему верил и был за это благодарен. На самом же деле я просто стал обновленной версией своего отца.

Мало кто мог похвастаться в тяжелые 90-е годы возможностью ездить за границу, иметь там друзей, участвовать в международных конференциях, у меня же все это было. Я ездил на зарубежные конференции для медиков, имел иностранных друзей, которые оставались у меня, отдыхал с семьей у них.

До 33 лет я жил в тени мнимого счастья. В редкие моменты погружения в себя я думал не о чем грандиозном, а что нашел свою пристань и что родители оказались правы. Я и не замечал, что все эти годы — это легкое счастье отдаляло меня от моего внутреннего голоса. Но сильнее всего предательство себя мне аукнулось, когда я понял, что Маленький император перестал меня посещать во сне.

Тогда-то я начал подмечать все эти колоссальные перемены, которые я поспешил назвать зрелостью. Ловил себя на мысли, что отношусь к своему сыну ровно так же, как и мой отец относился в свое время ко мне. Мой сын оказался податлив и труслив, как и я. Мой тихий кивок позволил истории повториться. Пассивное величие перешло в пассивное потребление комфортной жизни. Отец наблюдал за мной такое? Огорчило его это или обрадовало? Полагаю, что обрадовало.

Став отцом, я понял, что родители давят на детей и отговаривают от ошибок не ради будущего своего чада, а ради собственного спокойствия. Мой долг родителя не позволить ребенку прикоснуться к горячей печке, но, если я ему это запрещу, откуда ему узнать, почему нельзя трогать. Запрещать делать что-то опасное — значит лишить ребенка драгоценного опыта, ради которого он в этот мир и пришел, но и не запрещать – значит быть плохим родителем.

Наблюдая как растет мой сын, я все меньше и меньше хотел, чтобы он повторил мою учесть. В этих раздумьях моя жизнь уже не казалась замечательной, забота и любовь родных, в том числе и красавицы жены, меня душила. Меня раздражали родители, лишившие меня драгоценного опыта, подсунув мне готовую жизнь с ярким фантиком. Я понял, что моей жизни завидуют такие же пустые люди, как и мои родители, а для людей моей внутренней веры я был клоуном и предателем.

В это сложное для моей совести время свой ночной визит возобновил Маленький император. После первой, спустя долгое время, встречи с ним во мне возродилась ненависть к семье. Но в последующем, благодаря советом монарха, я отпустил это чувство. Не потому, что в очередной раз сдался, я принял свои ошибки, свою трусость, простил тех, кто давил мою волю, и самое главное простил себя. Начал смотреть на происходящее по-другому, дал себе слово, что моя реальность будет такой, какой я позволю ей быть. Как это делали те личности, которыми я восхищался в детстве.

Принятие происходящего выпустило мой аскетизм, который долго таился в глубине души. А закрался он туда после того, как я в отцовской библиотеке прочитал про путешественника, побывавшего в Монголии.

Произошло это в 15 лет, когда я в очередной раз прятался в кабинете от криков родителей. Чтобы хоть как-то оправдать свою трусость, я решил перелистать журналы.

Отец часто подписывался на всякие издания, и этого добра в доме было навалом. Читающим эти журналы я видел его редко. Казалось, что он собирает их ради подражания какому-то образу жизни, известному только ему. Маме вся эта бумага в доме не нравилась. Отец же считал эту макулатуру святыней и кичился своим кабинетом.

Рассказ путешественника перенес меня в мир, где люди жили не так, как, я и все, кого я знаю – это был мир, где люди в верности себе не знали страха.

Мистер Б., человек богатый, известный и в славе этой для всех хороший. Вот он заплатил за учебу сирот в одном приюте, вот усыновил мальчика из этого места, вот выслал гуманитарную помощь пострадавшим от катаклизмов, вот сын, которого он приютил, оказался неблагодарным, обманув родного сына, сбежал с крупной суммой денег, вот он простил чужого сына и продолжил спонсировать этот приют. Чудо, а не человек.

И теперь он лежит при смерти, болезнь оказалась сильнее. Ему, конечно, обидно, но прожил достаточно, чтобы не цепляться за жизнь.

Вот он просит секретаря сообщить о его смерти журналистам, чтобы знать, какой будет реакция. Вот газеты одна за другой пишут про смерть замечательного человека. Все говорят о вкладе, что он внес в общество, о доброте, о семье, которая будет гордиться им. Огромное количество замечательных и светлых слов от известных людей.

Вот мистер Б. лежит в своей постели, вокруг него семья, преданные друзья и сотрудники. Секретарь зачитал ему все заметки про него в газетах. Лицо старика озарила улыбка: он был рад знать, что о нем говорят с любовью. Утром следующего дня старик скончался.

А дальше путешественник сравнивал Мистера Б. с целой нацией – монголами.

«Самое лучшее, его может человек добиться по мнению монголов – это прожить жизнь незамеченным. Люди приходили и уходили в мир, стараясь никак его не деформировать. И уже смерть – не смерть, а растворение в мире, и ты – неотъемлемая часть его».

Для себя тогда я понял следующее: «Я первый и последний: начало и конец». Но моя жизнь не была незаметной, как у монголов. Она стала кричащей индивидуальностью.

Отношение к миру и людям кардинально изменилось, и это был уже не тихий бунт, а безоговорочная уверенность в своей правоте. Я ждал, когда моему ребенку исполнится семь лет, чтобы покинуть эту тюрьму навсегда.

Они кричали, возмущались, умоляли, но смирились. Если бы я раньше знал, что смирение работает как в одну, так и в обратную сторону, никогда бы не отказался от своей юношеской идеологии. Как только сын пошел в школу, я их покинул, к тому моменту они не уже ждали дня моего ухода.

Свой путь я направил за Урал, в умирающее село Пия: туда перебрался Дмитрий, ну или Митька, как его в селе называли. Митька сам был с Урала, в городе ничего дельного у него не вышло, вот и решил, наплевав на все, переехать в дом своей прабабки в Пиях.

Митя в пору нашей молодости был рад перебраться в столицу, учился на юриста. Он всегда казался мне кем-то особенным. Хоть и был провинциалом, но интеллект и манеры его не уступали нашим, столичным. И если бы не рок-клубы и западные для патриотического строя взгляды, он бы сделал себя на юридическом поприще. Он был самым активным среди нас, рассказывал про те изменения в обществе, которые принесут светлые умы и свободные творческие натуры, вроде нас. За эту излишнюю активность и левые взгляды его и исключили, несмотря на хорошую успеваемость.

Провинциальный вдохновитель плохо влиял на умы и сознания детей столичных интеллигентов, чье будущее, как и у меня, было предопределено.  К исключению Митьки из вуза приложил руки и мой отец, но рассказать об этом человеку, внутренней свободой которого я восхищался, не позволяла трусость.

Во мне интерес он пробудил, когда его нарекли «хулиганом». Для меня это было что-то смелое и запретное, казалось, этот человек себе позволяет и не такое.

Глава II

Митя встретил меня в дверях своей почти шатающейся избы. Жены и детей у него не было, мать умерла, а отца он никогда не знал.

— Аркашааа, дружище! Здорово, — кричал друг, как в юности подбегая ко мне.

Он кинулся на меня с объятьями, в ту же секунду уловил запах алкоголя и соленой закуски. Картина сложилась сразу же, он любил с этим делом частил.

— Привет, Митька. Привет, родной, — в присущей мне столичной манере ответил я.

— Идем в дом, холодно! — тянул Митя в дом.

На улице действительно стоял жуткий холод, для местных обычная зима. В этой отдаленной деревне она чувствовалось на всех уровнях. С Митей мы не виделись почти 10 лет. Но связи не теряли: писали письма, слали фото. В письмах мы делились личным и наболевшим, знали друг о друге достаточно, чтобы не чувствовать себя некомфортно при долгожданной встрече, которая могла не состояться, не снизойди я до своей мечты.

Внутри избы я увидел серую, обшарпанную комнату, где, судя по всему, протекала вся домашняя жизнь хозяина. Именно он придавал этой комнате атмосферу, которая обнуляла необходимость ремонта. Было в этой избе что-то первобытное.  Хоть Митька и холостяк, но порядок в избе был идеальным, насколько интерьер это позволял, и ощущалась свежесть.

Печка с треском поедала дрова, оставляя после себя тепло. Дом был небольшой всего три комнаты, включая маленький предбанник. О былом идейном вдохновителе и веселой юности Митьки в этом доме ничего не говорило, разве что стопка книг возле печки.

Заметив мой взгляд, упавший на книги, Митя решил почему-то оправдаться.

— Огонь ими развожу, — тихо сказал он, накрывая на стол.

Прозвучало как-то по-детски, будто я застал его за чем-то интимным, или подглядел его попытки избавиться от груза прошлого. Может, ему было стыдно, что пытался избавиться от прошлого или, наоборот, что до сих пор не избавился от него, полагая, будто я сбросил с себя эту память.

Среди книг было несколько методических пособий по юриспруденции, даже тетради с лекциями. Но среди всего этого добра притаился Александр Дюма.  В молодости Митя обожал Дюма, теперь же творчество его кумира летело в огонь, чтобы греть мир, где он разочаровался во всем.

— Помню, ты обожал Графа Монте-Кристо, — неловко решил напомнить ему.

— Да, было дело. В молодости мы все любили читать такое, — пытаясь придать разговору легкость, ответил Митя.

— Уверен, что не только в молодости. Как долго решался предать их огню? Не жалко? — в попытке разоблачить его спросил я.

— Ничуть. Это как клеймо, ошибка юности и пустые мечты. Ничего больше, — раскрылся он.

— Дюма не виноват в твоей трусости, — мы всегда были честны друг с другом.

— Много ты знаешь! — холодно кинул мне Митя.

— Знаю. Сам такой же и отлично знаю, — ответит я.

Неожиданно тишину комнаты залил смех Мити. Я чувствовал всю горечь этого смеха.

— А ты не думал, что мы могли просто перерасти подобные глупости? — спросил он.

— Ты перерос великого писателя? Надо же. Не хочешь душу изливать – не надо, но я здесь именно для этого, — сказал я.

В письмах я сообщал про происходящее в моей жизни и про переживания, которые испытывал из-за каждой перемены в ней. Решил рассказать все заново, но уже детально.

— Под такое будет прилично, — сказал он и достал бутылку коньяка.

Я ждал к столу самогон или, максимум, водку, но никак коньяк. За врачебную практику у меня было достаточно благодарных пациентов, и я знал, какой коньяк – стоящий.  У Мити был такой, да и закуски оказались не хуже.

— Долго этот коньяк ждал своего гостя? — ехидно спросил я.

— Достаточно, чтобы сделаться еще лучше! – по-ребячески сказал друг.

Холодильник Мити был заполнен не совсем деревенскими продуктами. Он заметил мой удивленный взгляд и решил объясниться.

— Ты не смотри на мою хату. Человек я важный в нашем муниципалитете. Может, я и сбежал из столицы, но мозги пока не пропил, а тут такие нужны, — с долей гордости сказал Митя.

Зима в этом месте была удивительная. Сидя в маленькой комнатушке уютно думать, что ты тут в безопасности, когда снаружи природа творит суровые чудеса.

Возможно, на улице в это время тихо от холода умирает птица, кошка, собака или даже человек, которых не греют страницы Дюма. А я рад тому, что это не я. Своеобразная несправедливость, но и она кому-то вроде меня дарует комфорт.

Предали ли мы себя? Не думаю, в простонародье это называется «повзрослели». Я же склонен считать, что мы сменили ориентир. Может, мы с Митькой и влились в ряды взрослых, но все равно на голову выше скучной толпы. У нас есть время, которое мы любили. Не важно, правильным или нет оно было. Эти воспоминания всецело принадлежали нам.

За видом взрослых мужчин скрывается то, что мы с Митей видели друг в друге всегда – ребячество и надежда на лучшее.

«Эти неудачники цепляются за прошлое!», — скажут такие же как мы, когда-то молодые люди, уверенные что у них все получится. Тем вечером мы вспомнили многое из нашей молодости: драки между битломанами и роллингами, русский рок и белые чепчики, ну и вечный рок-н-ролл.

Месяц. Другой. Я обжился в этом захолустье. Митя помог мне найти приличную избу в селе, прям на самой окраине, но мне это даже больше нравилось. Сельская жизнь мне была по нраву. Забывал обо всем и все самые ужасные поступки, совершенные в прошлом здесь казались не такими и значительными.  Казалось бы, я ужасный человек: бросил семью, родителей, -но наедине с природой совесть засыпала, как и все, что придумано человеком. Я начал понимать преступников, которые убегают в глушь. Наверняка, они прячутся не от закона, а от голоса совести.

На пару с Митей привели мою избу в порядок. Помню, как впервые в жизни ощутил долгожданное и забытое чувство свободы, когда оказался один в этом доме. Я был в мире, созданном и выбранном мною. Огонек в печи только начал свой танец, выдавая треск, как ритм, а я стоял посреди комнаты и чувствовал, что больше от жизни мне ничего не нужно.

В день, когда я ушел от семьи, мне было тошно от собственной смелости, но в этой избе внутренний душевный дискомфорт сменился благодарностью самому себе за решительность.

Спустя полгода дом пополнился несколькими полками с книгами, в углу стоял патефон и неряшливая коробка с виниловыми дисками.  А там – вся моя молодость, мечты и смелость. Целый день играл русский рок, который подходил этой суровой деревне с ее погодой и по-хорошему дикой жизни. Раньше казалось, что переживания этих песен касаются одного места – моего любимого Петербурга. Но география русского рока оказалась куда обширнее.

Музыка и книги скрашивали мои вечера. Правда, кофе был так себе, но картину моего идеального мира он не портил.

Иногда мои вечера скрашивала местная молоденькая красавица Рита. Высокая, статная девушка с естественным румянцем на щеках и замечательными формами. Она была олицетворением настоящей русской красоты. А я, пустившийся во все тяжкие романтик, не смог устоять перед ее обаянием.

Неудивительно, что Рите приглянулся кто-то вроде меня. Молодых людей в этой дыре было много, а жених Ритки был из села соседнего и служил в армии. Девушка носила мне с начала моего переезда ужины и десерты со следующей формулировкой: «Вы мужчина одинокий, вас некому кормить». Познакомился с ней, когда по вызову пришел осмотреть ее пьяного отца, упавшего с крыши сарая.

Она оставалась у меня часами, интересовалась книгами и музыкой. Может из-за тщеславия или из-за ее наивности, мне нравилось открывать для нее новое.

— Это Роллинг Стоун. Крутые ребята.  Я считал себя плохишем и дрался с интеллигентами-битломанами вместе с братьями по разгрому. Интересное было время, — говорил я ей, знакомя с творчеством легендарной группы.

— А зачем вам это нужно было? – спросила она удивленно.

— Ну как зачем? Доказать, кто из нас лучше. Местные мужики у вас идут же стенка на стенку, — пытался донести до нее я. — Причина моих разборок была куда интереснее. А тут кто-то кому-то девку попортил, забор испортил, дрова украл, в общем скукота одна.

— А что тогда ты тут забыл, раз тебе скучно? — справедливо спросила она.

— Места нравятся, атмосфера, которую я с собой сюда принес, но не люди. Дикие какие-то. Достаточно того, что они напрочь не признают творчество, — ответил я.

— Почему не признают? — продолжала она этот спор.

— Ты же сама рассказывала, как всей деревней смеялись над местным художником, — напомнил я ей.

В первые дни знакомства Рита рассказывала про местного пьяницу с элементами просвещения. Гришка – алкаш стало полным именем этого бедолаги. Двадцать лет мужик пил, не просыхая. Пока однажды не попал в райцентре на выставку какого-то третьесортного художника. И с тех самых пор его понесло. Разнес всем в селе байки о своем прозрении, начал из досок и гвоздей, найденных на своем заброшенном дворе, мастерить себе мольберт, а за место холстов по началу использовал плотные белые простыни, которые остались от старушки-жены. А краска была самая простая, детская, которую можно найти в хозмаге.

Лежавшие столько лет на антресолях, до первых творческих позывов Гришки-алкаша, простыни теперь висели полу грязные сушиться. Он их раскромсал на несколько холстов. Свои неудачные произведения чудик Гришка собирал в ванной на улице и стирал. Получалось у него это плохо, но поверх неудавшегося шедевра наносился новый. Пить случайное дарование не бросил, но теперь делал это с возвышенным и горьким удовольствием, называя себя непризнанным гением.

— Гришка художник? Смех один. Он не больше, чем пьяница, — засмеялась Рита.

Она сидела возле печки и возилась с дровами, я же, глядя на нее, не мог понять, почему она осуждает другого человека, хотя сама из себя ничего особенного не представляет. Не мог понять, с чего она и другие жители решили так надменно судить об интересах другого.

— Кто же тогда по-твоему художник? — спросил с интересом я.

—  Как кто? Ты же ведь показывал мне картины этих людей. Ну там Ван Гог, Малевич и Да Винчи, кажется, — перечислила она, вспоминая на ходу имена художников.

— Ты не уверена в том, что правильно произнесла их имена, но уверена, что они пишут шедевры. А ведь ты их даже не знаешь, в отличии от Гришки, — горько подметил я, уверенный, что она не поймет.

— Ой, Гришка наш дурью мается. А эти точили свое мастерство долгие годы, — продолжала она.

Меня пронзило горькое осознание происходящего. Я думал, что сбежал от человека, давящего на волю и выбор других, но, как оказалось, людей подобных моему отцу везде достаточно. И мне до сих пор неизвестно, почему этих людей тянет гасить огонь желания творить у других.

С Ритой было приятно коротать свободное время. Я хотел узнать, действительно ей интересно, что я ей рассказываю, или она проявляет поверхностный интерес, чтобы меня привлечь? Со временем я понял, что красавица Рита существо не глубокого ума, у которой только есть одна полезная функция, присущая всем женщинам. Возможно, я и для нее стал не меньшим чудилой, чем Гришка, но девичий интерес и глупая симпатия снова и снова тянули ее в мою избу.

После года таких отношений она заявилась ко мне вся в слезах, говоря, что ей страшно и не знает, как дальше жить. Она забеременела от меня. Элементарная женская хитрость, на которую я не захотел попадаться.  Я ей заявил сразу, что жениться на ней не собираюсь.

— С ребенком делай, что хочешь. Можешь рожать, можешь избавиться. Твое дело, — сказал я с напускным равнодушием.

— Какая же ты мразь! В чем смысл читать книги, слушать музыку и мнить себя человеком из высшего общества, если вместо человечности у тебя говно? – кричала она, забыв про свое горе.

— Между этим должна быть какая-то связь? — спросил я.

— Я тебя не понимаю. Разве нам не было хорошо вместе? — в надежде на что-то спросила она.

— Было, но это не значит, что я должен жениться на тебе, — ответил я, ситуация меня уже утомляла.

— Какой же ты урод! Я по-твоему проститутка? — подняла она крик.

— Ну почему же? Я тебя не заказывал, не заставлял. Да и надежды на брачные узы не давал. Думал, эта временная связь —  выбор двух взрослых людей. А ты оказалась той еще простушкой, — цинично кинул ей.

Удар, еще один. Рита била меня по щекам что было мочи. А я терпеливо сносил удары не потому что мне стыдно, а потому что ей это нужно. Ожидание, что вся эта история с Ритой закончится с последним ударом, притупляло боль.

Закончив с насилием, Рита упала на колени и начала громко выть, что я виноват в том, что она осталась без жениха, которого, как оказалось, она очень любила. Я больше всего ненавидел женские слезы. Вспоминал маму во время ссор с отцом и чувствовал себя беспомощным. Но с годами не нашел ничего лучше, как объяснить их ничтожным проявлением жалости к себе.

— Если закончила, можешь идти. Больше нет необходимости видеться. Если решишь избавиться от ребенка, сообщи, оплачу процедуру, — сказал я.

— Чтобы ты сдох в одиночестве! — крикнула она мне в дверях.

Кинув эти слова, прекрасная Рита исчезла. Я не испытывал угрызений совести, абсолютно нет. Но в тот вечер мне очень сильно хотелось увидеть Маленького императора, спросить у него, как бы он поступил. Что правильнее всего сделать? Засыпая, я как в детстве звал его в гости, в мой сон.

Очередной долгожданный сон и гость – Маленький император. Он сидел на своем троне в огромном зале, но стены за спиной императора не было. Именно там, за троном, восходило оно, светило нашего мира – Солнце.

— Это все действительно красиво чтобы быть реальностью, — вдруг ляпнул я и заметил, что остался все тем же десятилетним мальчиком, которым встретил императора.

— Рад, что тебе нравится. В мире все прекрасно, начиная с восхода Солнца, — выдал он тихо.

Каждая встреча с императором дарила мне уверенность в правильности своих действий. Вот и на утро после новостей Риты я не осуждал себя.

Рита, или как ее называли в деревне Ритка, родила здоровую и красивую девочку, но сама слабела изо дня в день. Испытав недолгое счастье материнства, через неделю она скончалась. По словам местных, роды прошли в антисанитарии, и роженица подцепила заразу. Смерть Риты я себе простить не смог, принимать роды меня не позвали, хотя я, как единственный врач в округе, предлагал ее семье помощь.

«Не мужское это дело, повитуха есть», — кратко сообщила мне с грозным видом тетка Риты.  Тогда я сдался, но спустя пару дней после родов, когда услышал, что ей стало хуже, рвался осмотреть ее, но обиженные на меня родители Риты не позволили сделать это. Они в буквальном смысле вышвырнули меня из дома.

Хоронили двадцатилетнюю девушку всей деревней. Спустя пару дней после похорон, родители Риты принесли мне свою внучку, сказав, что не хотят видеть и воспитывать ту, что убила их единственного ребенка.

К малютке я нежных чувств не питал, но пришлось заняться ее воспитанием. Девочка на зависть всем, кто ее ненавидел, росла красивым и здоровым ребенком. Как врач я не мог этим не гордиться, но как отец я был холоден с ней. Считал, что ухаживаю за ребенком в дань памяти о Рите, не больше.

Помогала с уходом мне местная старушка, моя соседка, не за спасибо. То время, которое я проводил за работой, в больнице соседнего села, старушка проводила с Анюткой, (такое имя дочери дала сама Рита).

Так продолжалось полгода, все это время днем я пропадал в больнице, а вечером засыпал с малюткой на руках. На моих руках она спала сладким сном. Зимой, спустя год после смерти Риты, из армии вернулся когда-то ее жених Виталий, в простонародье Толик.

Толику никто не сказал про заезжего врача, который его красавицу попортил, а потом и вовсе убил. Узнав правду, он пришел ко мне домой: я ждал криков, крови и мордобоя. Местные не раз пугали меня его нравом, но он оказался человеком спокойным. Возможно, армия его перевоспитала, а, может его любовь и уважение к Ритке были огромными. Я так и не понял этого человека, но его временное появление в моей жизни оставило неизгладимое впечатление.

— К тебе я, доктор. Разговор есть, — тихо сказал Толик, стоя в дверях моей избы.

Стоило мне впустить его, как почти двухметровый здоровяк упал на колени и умолял отдать ему дочь Риты.

— Отдай ее мне. Воспитаю как свою. Клянусь. Ритку любил как сумасшедший, когда она мне писать перестала, понял что-то не так, но не мог вырваться. Узнав по приезде все, не скрою, убить тебя хотел, доктор, но как услышал про ребенка, про Анютку все простил. Прошу, отдай ее мне.

Здоровяк долгие минуты повторял свои мольбы. Я понял, что он сильно любил Риту, а я своим появлением испортил их, возможно, счастливое будущее. Лучше бы он мне морду набил: ударь он меня, возможно, искупил бы малую часть моей вины перед Ритой. Он мог силой забрать у меня ребенка, но умолял на коленях.  Возможно, делал специально, чтобы я почувствовал себя последним человеком на земле.

— Мы же с ней мечтала о дочурке. И что Анюткой ее назовем, в честь бабушки моей. Ритки нет, а Анютка есть. Значит, для меня еще ничего не потеряно, — говорил он мне. В глазах я видел борьбу. Он сдерживал себя, несмотря на свои слова.

На долю секунды мне стало неприятно. Рита решила назвать ребенка от меня именем бабушки бывшего. Полагаю, она окончательно выбросила меня из сердца и вернулась к своим былым чувствам. Возможно, она ждала, когда вернется ее Толик, уверенная, что он ее простит и она построит с ним счастье.

— Отдай ее, по-хорошему прошу. Она единственное, что мне от Ритки осталось. Отдай девочку, клянусь, не обижу, воспитаю, как свою, — продолжил он, повысив тон.

К ребенку я уже привык, но отлично понимал, что не оставлю надолго ее у себя, думал даже скинуть заботы о ней на родителей – появление Толика стало для меня решением этой маленькой проблемы.

— Забирай, — кратко сказал я и вышел из избы.  Дошел до дома соседки-няньки и попросил ее собрать вещи ребенка.

Уходя вместе с ребенком, Анатолий кинул мне:

— Спасибо, доктор. Теперь мы в расчете.

Видимо, хотел обидеть этими словами, но мне было все равно.

Мои вечера больше не обременял плач и капризы ребенка.  Чтобы успокоить ее, я включал пластинки – хиты прошлых лет и бессмертную классику. Мне нравилось, что она молча слушала эти звуки, впитывала их и понимала через них окружающий мир. С недетским интересом она слушала звуки, которые я издавал, читая ей Бунина или Набокова.

Она была слишком мала для понимания смысла происходящего, но я надеялся, что эта культурная матрица прочно осядет в ее подсознании и в купе с моими генами сделает ее человеком, которому нужно больше, чем кров над головой и сытый желудок.

Не знаю, что было причиной этого: мои отчаянные попытки пробудить в ней высшее сознание еще в младенчестве, либо воспитание Анатолия, но Анюта оказалась гениальным исполнителем классической музыки.

Девочка проявила себя сначала на региональных конкурсах, взрослея оттачивала свое мастерство. Анну Ватрасову несколько раз показывали и по телевизору: как ее тонкие пальчики резво бегали по клавишам фортепиано. Играла она виртуозно. Внешне походила чем-то на свою мать, но больше взяла от меня. Тонкий нос, темные волосы, даже взгляд был моим – мягкий, с долей безразличия смотревший на происходящее. Анна отыграла свою композицию и тысячный зал заполнил звук аплодисментов. Она же, выходя на поклон, устремила взгляд на первые ряды с абсолютно искренней и любящей улыбкой. Туда же объектив направила камера, и я увидел постаревшего Анатолия: он хлопал что есть мочи и с гордостью смотрел на свою дочь.

Было приятно знать, что Анатолий сумел воспитать такого прекрасного ребенка. Я никак не хотел вмешиваться в их отношения. Но совершенно неожиданно получил от Анатолия письмо.

«Анютка наша большая молодец. Моя гордость и утешенье. Слышал бы ты, доктор как она играет. Я человек далекий от искусства, но стоит ей коснуться клавиш, как мое сердце замирает. Не знаю, что сильнее – ее талант или моя любовь к ней. Такой мудрости, таланта и ума не было ни во мне, ни в Ритке. Полагаю, причиной тому твоя кровь. Раньше я отказывался это признавать, думая, что это стало возможным благодаря моему воспитанию и стараниям, но теперь я понял, что дело в генах и благодарен за такую дочь».

Я же так не считал. Учитывая кем стал мой сын. В отличие от Анны, Кирилл оказался избалованным столичным мажором. С подачи матери сын возненавидел меня и не хотел общаться. А мой отец, с которым не хотел общаться я, души не чаял во внуке. Он его и избаловал то ли понял, что неправильно уже воспитал одного, то ли на зло и зависть мне решил обналичить свои запасы любви. Но и второй проект у моего отца оказался неудачным.

Учеба в вузе Кириллу давалась тяжело. С трудом окончив МГИМО он, как и его отец, решил сбежать от любящей семьи. Устроившись диппредставителем России во Франции первые годы из рук вон плохо, но занимался работой. Встретив какую-то малоизвестную модель, он влился в богему Парижа и вовсе позабыл о своей Родине, как и про тех, кто его там ждал.

Удивительное дело, сын, ставший причиной моего многолетнего ожидания, оказался мне абсолютно чужим человеком, а дочь, от которой удачно избавился, стала повторением меня.

Глава III

Многолетняя благотворительная (получал копейки) врачебная практика в Пиях мне поднадоела. И мы вместе с Митей решили испытать счастье и покой на самом краю России, на острове Кунашир. Там жил дальний дядька Мити. После его смерти скромная рыбацкая хижина досталась племяннику. Митя по началу отказывался от этого добра, не знал, что делать с этим наследством. После моих долгих уговоров он сдался и поехал осмотреть новые владения.

Спустя две недели на острове он вернулся одухотворенный бытом и жизнью местных, но больше всего ему понравился океан, на который смотрят окна его нового дома. Я поверил ему, и мы решили оставить свою жизнь здесь и в 38 лет переехать в абсолютной другой мир. Я знал, что Кунашир соседствует с Японией, но не предавал этому особого значения. На острове жили и работали русские и японцы.

Потихоньку обживаясь решил, что продолжу работать медиком, и обивал пороги местной поликлиники.  А Митя стал рыбаком: он умел рыбачить, но делал это ради развлечения. Став профессиональным рыбаком, он вставал в 4 утра и шел за новым уловом для продажи.

В больницу меня долго не принимали. Боялись, думали, что я врач-убийца в бегах, иначе зачем человеку, окончившему престижный вуз и работавшему в московской больнице, искать место в такой глуши? В Пиях с этих проблем не было, там Митя помог мне устроиться. Но после долгих переговоров и отзывов с прошлого места работы меня приняли.

Мои столичные коллеги сделали блестящую карьеру, в том числе и за рубежом. Уверен, и я был бы в этом клубе, посчитай себя таким же исключительным и важным. А мой отец, наблюдая за всем этим пафосом, наверняка бы гордился мной. За пределами современного мира, с его законами счастья, люди намного проще и в простоте своей интересны. Казалось бы, им отведено то же время, та же жизнь, те же чувства, только условия жизни иные.  Кичиться и гордиться тем, что живешь в лучших условиях прерогатива глупых и завершенных людей. Прелесть жизни не в ее отрицании и хвастовстве временными явлениями, а в слепом следовании ее правилам. Не позволяя самому предать себя.

Добирались до острова через Сахалин на судне первого ледового класса. Погода была непредсказуемая, потому все пассажиры ждали в здании морвокзала. Здание выглядело как обычное административное сооружение в России. Стенды, на которых висит вся необходимая информация, прописанная мелким шрифтом, окошки регистрации, старые часы, неудобные металлические скамьи и посреди этого стандартного набора госучереждения висела, совершенно не выписываясь, картина Айвазовского «Среди волн».

Среди таких же бешеных волн рисковали оказаться и мы, если погода не успокоится. Глядя на картины наверняка каждый отождествляет свою жизнь с теми событиями, что запечатлел художник. Эта картина действительно воспроизводит, но не переживания, а покой, который проявляется среди таких волн. Мне не о чем переживать: я последовал за собой, нашел себя. И, глядя на картину, чувствовал не страх, который проявляется перед стихиями природы и жизни, а покой. Это стало высшим признанием моей правоты в выборе собственного пути. Что мне блестящая карьера, счастливая семья и деньги? Вот к чему в конечном итоге я приду, к самому себе, к своему внутреннему голосу, перед которым мне не будет стыдно. Я всегда был и буду ему предан.

Глядя на океан понимаешь, что он уже сотворен совершенным. Мне мало того времени, что я провел с ним. И каждый раз ловил себя на мысли: «Разве можно придумать что-нибудь лучше? Может ли океан быть лучше, чем он есть?»

Если и существовал совершенный человек, то одно его тихое присутствие дарило бы покой и тихий интерес. Но есть ли такие? Я точно не такой. Имеет ли смысл приходить в мир уже совершенному человеку? Думаю, нет. Он был бы скучен.

Новость о смерти отца дошла до меня на второй год жизни на Кунашире, сердечный приступ. Ни я, ни мама не были близки с отцом, но я все-таки захотел поехать в когда-то мой дом, к когда-то моей семье, которая уже не ждет меня.

Приехав в когда-то родной двор, где я играл с ребятами и с ужасом ожидал момента, когда отец позовет домой. Он всегда отчитывал меня, стоило чуть задержаться. Чаще всего я задерживался, играя с мальчишкой не с нашего двора, отец называл его выродком чужого сословия. Живя в коммунистической стране, где по идее все равны, те, кто каким-то образом были богаче, считали остальных наледью. Каждый раз было не по себе, когда отец оскорблял моего друга.

Однажды я сильно запозднился, играя с этим мальчиком, имя которого не могу вспомнить. Злой отец вышел из подъезда, схватил меня за руку и потащил домой, упрекая что не слушаю, что он говорит и продолжаю возиться с этим выродком.

Сказал он это не во всеуслышание, но, я уверен, мальчик услышал слова отца. Больше к нам во двор играть мальчик не приходил. Ему и так тяжело давалась дружба с мелкими мажорами из элитного столичного многоэтажного дома. Мне было неловко смотреть, как он застенчиво пытался поделиться с ребятами своими игрушками. Они, в сравнении с нашими, казались слишком простыми. Никто не хотел играть с ним и вежливо, насколько позволяло воспитание, отказывали. Я же решил выделиться и сам попросил у него машинку взамен на свою. В его глазах я увидел шок, от которого он живо оклемался и передал мне игрушку. С того момента началась наша недолгая дружба. Ему было неловко и стыдно говорить о себе, своих родителях, даже о еде, которой питался, после моих рассказов о своей жизни.

Мне понадобилось время понять, что ему неловко говорить о некоторых вещах, решил обманывать его, повторяя за ним, говорил то же самое, что и он днем ранее: и моя мама приготовила сухую, но вкусную гречку, или же что она заштопала мои любимые брюки. Спустя какое-то время он понял, что я обманываю, и ему было неловко уже за мою ложь.

В последний вечер нашей детской дружбы я предал его своим молчанием, не защитил. Этим я пошел в свою мать. Понятия не имею, кем он был и откуда. Остается надеяться, что все у него хорошо. Простить отца за стыд, что я испытал перед этим мальчиком, я был не в силах. Это единственное, что я смог сделать для друга.

Унижавший меня и моих друзей человек умер, так и не сумев понять своего единственного ребенка. Этот человек долгие годы считал меня ужасным и безответственным отцом. Возможно, потому что я не давил на своего сына, как он на меня?

Моя бывшая супруга встретила меня холодно. Думал, что она вышла замуж и счастлива в браке, но вместо этого решила сохранить верность моим родителям, сомневаюсь, что она все еще любит и ждет меня. Мать меня крепко обняла и плакала больше часа. Видимо, после смерти отца она сумела вывести наружу те чувства и эмоции, что она таила долгие годы за послушанием мужу и его мечтой об идеальной жене.

— Милый мой, родной мой. Где же ты столько скитался? Почему не вспоминал о нас?  – плакала мама, не выпуская меня из объятий. Я же смиренно слушал ее.

Странный упрек от человека, который когда-то сам меня отпустил, даже не попытавшись понять. Будучи той, которая меня родила, моя мама должна была отбивать у всех мою заветную свободу. Но каждый раз я натыкался на ее холодное безразличие и чувство вины в глазах.

Так было, когда отец не разрешил мне в 13 лет учувствовать в чемпионате по футболу нашей школы. Мама сама подговорила меня принять участие, ведь я ей так возбужденно рассказывал про то, что в сборную нужны игроки. Отцу эта затея не понравилась, хотел было возразить, но получил за это по башке.

К 13 годам во мне уже рос какой-никакой бунт, обиженный и не понимающий, за что отец меня ударил, решил возразить, но мама в ту же минуты дернула за руку.          С разочарованием понял, что она хочет остановить этот конфликт, хоть и сама дала мне надежду. Вместо того, чтобы вступиться за меня, она решила встать на сторону отца и закрыть эту тему.

Повзрослев, я простил ее трусость, которая оказалась сильнее материнского долга. После побега я редко, но переписывался с ней.  Первое письмо отправил, когда еще жил в Пиях, ответила она спустя почти три месяца.

Я рассказал матери о каждой важной детали моей свободной жизни. Она обрадовалась, когда узнала о своей внучке, хотя я ожидал другой реакции. Все гости знавшие и не знавшие меня держались холодно со мной. Со мной, с единственным сыном покойного.

Такое отношение от общества я получил взамен на свою свободу. Мне бы игнорировать его, но что-то внутри кололо от досады. Вечером того же дня из Франции прилетел мой сын. К тому времени дома остались только мы: я, мама и ее сноха.  Кирилл сначала не узнал меня, обняв своих любимых женщин, но после, не сказав мне ни слова, сообщил матери, что останется у своих друзей, пока я не уеду из этого дома. Я здесь был чужой.

Жестокая реальность. И дело не только в моем побеге. Они всегда были такими, отчасти я сбежал и от этого тоже.  Конфликт недопонимания зрел с каждым годом моей совместной жизни с этими людьми.

Похоронив отца, попрощавшись там же на кладбище со всеми я уехал обратно в свою обитель, на край земли, где мне точно рады. Чувствовал ли я вину перед отцом? Вряд ли.  Но не переставал думать о нем, обратную дорогу. Уснув за этими мыслями в поезде, я увидел во сне Маленького императора. Такого же мудрого как и раньше, с таким же детским лицом.

— У тебя есть отец? Ты его любишь? – спросил я его неожиданно. Все же мы не властны над собой.

— Да, был. Его убили, когда мне было пять лет. Тогда меня и начали готовить на должность императора, — в свойственной ему безэмоциональной манере ответил император.

— А кто его убил? – спросил я тихо, боясь спугнуть внезапную откровенность.

— Это был заговор, хотели устроить переворот, но его быстро подавили, — ответил гость.

— Ты помнишь что-нибудь о своем отце? – продолжал я беседу в попытке понять, был ли он лучшим сыном.

— Конечно, помню, хоть я и был мал, отец любил проводить время со мной и подарил мне драгоценные воспоминания. Хоть он и был императором, времени на меня всегда хватало. Советники не поощряли его излишнюю привязанность к ребенку. Уговаривали держаться строго со мной на публичных мероприятиях, но он игнорировал их советы. Сидя на этом троне, мы читали вместе мои любимые сказки. Он был добрым и любящим отцом, — растоптав все мои надежды, ответил император.

Мне осталось только гадать: то ли ему повезло с отцом, то ли его отцу повезло с сыном.

— Полная противоположность моего, — вырвалось у меня.

— Думаю, и твой отец любил тебя, по-своему, но любил, — говорил он в попытке убедить меня.

— Он не дал мне тепла и светлых воспоминаний, как твой отец, — тихо сказал я.

Спустя пару дней я доехал до дома, и успокаивающий уют нахлынул на меня. Приехав, рассказал Мите как меня приняли.

— Странно, что ты ожидал другой реакции от них. Они тоже чувствуют, тоже живут в своем мире. Если тебе так одиноко, найди себе хорошую женщину, — не поняв меня, посоветовал Митя.

У меня были женщины после смерти Риты, серьезных отношений с ними не было и не хотелось.  В поликлинике со мной работала медсестра, которая, судя по слухам, неравнодушна ко мне

Она была из той категории женщин, что стремились в ущерб себе стать самой-самой. Самая мягкая, покладистая, трудолюбивая. Идеальная женщина для идеального мужчины. В первое время нашего знакомства она показалась скучной и жалкой. В ней не было ничего выдающегося, но и не было того, что отталкивало. Тихая гавань для морально уставшего человека, дарует покой и уют. Видимо необходимость избавиться от временного чувства одиночества сделало ее привлекательной для меня.

Выйдя на работу, я стал уделять внимание этой медсестре, что не могло остаться незамеченным персоналом. Долго не оттягивая, я пригласил её на ужин в ресторан. Наш остров хоть и был маленьким, но инфраструктура на нем была развита. Приглашение стало для нее неожиданностью, не то чтобы я ее игнорировал, просто держался с ней, как с коллегой. Ни больше, ни меньше.

После недолгого общения понял, что действительно нравился ей. Мне бы взять и воспользоваться ее симпатией, но хотелось человека рядом ненадолго. Спустя три недели с начала отношений мы решили съехаться, она переехала ко мне, и дом наполнился уютом. Было тяжело это признавать, но так все и было.

Я сам любил порядок и чистоту в доме и никогда его не запускал, но с приходом женщины атмосфера стала совсем иной. Бывшая супруга тоже была женщиной, хозяйственной, но делала она все потому что надо, а не потому что сама хотела. И все вокруг, включая сына, казалось мне таким чужим и холодным. Созданным по определенной программе.

Ольге, так звали мою новую женщину, было 30 лет, невысокого роста, с русыми волосами. Она рано вышла замуж и, прожив с мужем 10 лет, решила развестись. О прошлом Ольги мне рассказывала болтливая старшая сестра нашей больницы. По ее словам, муж Ольги часто ей изменял, она же терпела, потому что любила, детей в браке не было. А когда она узнала, что у мужа семья на стороне, где подрастает пятилетний сын, решила отпустить его.  Благородная, прекрасная, но несчастная женщина.

Вот только мне от такого благородства было не по себе. Я со всякими встречался, но такой жалкой женщины еще не встречал, неудивительно, что муж ей изменял. Романтичная и инфантильная особа, мужчины с такими долго не остаются, если сами не такие же.

Меня Ольга, видимо, посчитала идеалом, которого ждала всю жизнь. Судьба таких женщин – сплошная трагедия из-за неоправданных мужчиной ожиданий. Ольга слишком многого ожидала от меня, от своего идеала. Еще бы, высокий, статный, с хорошим образованием, из хорошей столичной семьи, в вечных бегах в поиске мнимой свободы, которая словно радуга, отдалялась все дальше и дальше от него. И как такой особе не влюбиться в меня? Но полтора года совместной жизни со мной открыли ей глаза на реальность. Высокие отношения сменились пониманием всей ущербности ее представления обо мне.

Я рассказал ей про мое прошлое, про отношение к родным, что уже говорило обо мне, как о не самом лучшем человеке. Она же, как всякая наивная женщина, полагала стать для меня кем-то особенным, тем, кто изменит мое отношение к собственным интересам и принципам.

К моменту, когда она начала высказывать свое недовольство моей излишней вольностью и нежеланием быть привязанным к ней, она мне наскучила, даже тот уют, который мне нравился, начал душить. Игнорируя ее присутствие, начал вести прежнюю жизнь. Изменил ей парочку раз, она не стала терпеть такое отношение к себе второй раз и решила уйти от меня, чему я был только рад.

Жизнь со мной ее отрезвила, однозначно. Надеюсь, ее третья попытка будет удачной и обдуманной. Уходя от меня, она зачитала браваду о том, как она ошиблась в своем выборе и что она, в конце-то концов, за все свои страдания достойна лучшего и что лучшее у нее впереди. Еще одна ошибка в сознании таких женщин – думать, что за страдания воздастся.

На работе мы пересекались, но она усердно делала вид, что не замечает меня, мне же было все равно. В глубине души я радовался тому, что я стал для нее тем спусковым крючком, научившим уважать себя. Пару месяцев после расставания я жил со смешенными чувствами: не хотел менять свой уклад жизни, сожалел, что вообще впустил Ольгу в свою жизнь, но с другой стороны хотел найти интересную женщину, которая дарила бы мне такой же уют и комфорт.

Было стыдно признаться себе самому в этом, считал, что в очередной раз стремлюсь предать себя, но все-таки понял, что человеку свойственно менять свое представление о быте.

После таких умозаключений начал присматривать себе женщину для серьезных отношений и нашел такую. Мы с Митей часто зависали в местном небольшом баре, где крепких напитков всегда было больше, чем людей. Пить в нашем городке считалось делом зазорным, в противовес стереотипу о том, что провинциалы пьют жестко и много.  Мы с Митей посещали этот бар несколько раз в месяц, не сказать, что он пустовал, но людей интересных там было достаточно.

В этой глуши, в этом баре, я встретил женщину, ставшую моей одержимостью. Высокая, статная, – животный магнетизм увлек меня с первой минуты нашего знакомства. В ней было прекрасно все – от внешности до остроты ума. Редкий тип женщин. Такой не была моя бывшая жена ханжа, такой огонь во мне не разжигала покойная Рита и уж тем более глупо ее сравнивать с Ольгой. Мария была женщиной иного уровня.

Точки соприкосновения с ней я нашел сразу же. Ее пьяная откровенность позволила мне узнать о ней много интересного и важного. Ей было 29 лет, недавно ушла от мужа с трехлетним сыном. Было одно удовольствие слушать ее, смотря на красные губы и белоснежные, острые зубы. Они обещали впиться в тебя и вместо боли принести одно наслаждение.

— Не скучно одной в таком месте отдыхать? — спросил я с нарастающим интересом.

— Неа, привыкла, — беззаботно ответила она.

— А почему от мужа ушла, если не секрет? — осторожно спросил я.

— Не секрет. Ревновал меня, от этого пил и скандалы устраивал. Когда поняла, что больше не люблю его, забрала ребенка и помахала ручкой, — с той же легкостью рассказывала она мне.

В отличие от женщин, которые были в моей жизни до, включая мою мать, Мария не цеплялась за мужчину. Себя она любила и ценила куда больше, чем отношения с мужчиной. Это не могло не привлечь.

— Ух ты, так легко все, — восхитился я.

— А че тянуть? Меня, слава богу, сильный мужчина воспитывал. Поэтому я знаю себе цену, — привлекательно нагло заявила она. – Думала, что после развода отец будет осуждать меня, потому что вышла замуж за этого придурка против его воли. Папа даже был рад, что я ушла от мужа. Он всегда считал его недостойным меня. И оказался прав. Более того, он пошел и этому кретину морду набил.

Она продолжала говорить, а я смотрел на ее острые зубы и думал, скольким же мужчинам эта стерва крови попортила? И, забыв обо всем, я тоже захотел стать жертвой этой женщины.

Без угрызения совести принял тот факт, что влюбился как мальчишка в замечательную женщину. В ней сошлось все, что я неосознанно искал во всех своих партнершах.

Наши отношения развивались стремительно. Она познакомила меня с сыном, а после с отцом. Мария была единственным ребенком своего отца, главного в городе по рыбнадзору. Уважаемый человек. Я и раньше встречался с ним, но и представить не мог, что его дочь станет моей одержимостью.

Геннадий принял меня, на удивление, как родного. Я же ожидал, что после развода дочери он будет с недоверием относится к ее последующим ухажерам. Мы поженились очень скоро, мальчуган начал звать меня отцом. Жил я на два дома. В своем, куда не захотела переезжать Мария с сыном, и в их семейном коттедже.

Мне нравилось проводить одинаково хорошо проводить время как с отцом Марии, так и с ее сыном. Мы часто вместе выезжали на охоту или рыбалку, где я учил малого мужским хитростям. Ребенок и сам очень сильно привязался ко мне, любил больше, чем своего дедушку. Не сумел стать отцом для своих детей, но стал таким для чужого ребенка. Иронию этой ситуации я понял позже.

Три года совместной жизни с Марией и ее семьей открыли мне себя нового – любящего, ценящего отношения и совершенно не нуждающегося во внутренней свободе. Все это время я был слеп, та пелена, которую принято называть счастьем. На меня нашло чувство, от которого я долгие годы убегал, оставляя неугодных людей, как обузу.

Моя жизнь за эти годы влилась в общепринятую систему и действовала по ее законам. Работа в больнице с помощью тестя пошла в гору: стал заместителем главного врача. Медперсонал эти кадровые перестановки не обрадовали. Первые полгода бунтовали, игнорируя меня, но вода камень точит. В этой больнице меня невзлюбили с самого первого дня. Считали меня столичным выскочкой, который мнит себя лучшим врачом, чем другие.

Первый год жизни на острове, когда я каждый раз наведывался к главному врачу за работой, получал отказ, но с помощью районной администрации и открывшейся вакансии поймал удачу и стал в конце концов местным терапевтом. Но стоило старому знакомому сказать главному врачу пару ласковых, и меня тут же приняли на работу. Больше всего я ненавидел это в механизме работы нашей страны. Эту тотальную несправедливость, при которой лакомое место занимает тот, у кого связи крепче.

Сколько бы ни старался не быть тем говнюком, что отжимает место достойного, судьба все равно подводила меня к этому. В зрелом возрасте я уже начал понимать, что поступки и ценность юности для меня, словно снежный ком, оборачивались иронией. Тот, в которого я слабо верил, играл со мной в свои масштабные игры.

Стиснув зубы, коллеги приняли меня в новой должности и возненавидели еще больше за ту удачу, которую мне на зло слал Создатель. Но пока со мной были те, кого люблю, укоры коллег сносил без проблем. Утро каждого дня было таким же, как и у дня предыдущего. Я ездил на работу, по дороге отвозил ребенка в детский сад, возвращаясь с работы, забирал его обратно. А дома к тому моменту нас ждал вкусный обед или ужин, ну и глава семейства – Геннадий.

Продолжалось это три года, которые пролетали очень быстро. Пока ко мне не вернулось ощущение мнимой свободы. Забытое чувство во мне воскресло после встречи с одной пациенткой в больнице. Старая женщина, ей было 87 лет, у нее были проблемы с ногами, они уже отказывались ходить. Для нее, выходки тела стали предательством. Старая, худая и сухая. Глядя на нее понимаешь, что человек прожил тяжелую жизнь.

История старушки была ужасной: пережила голод войны, похоронила почти всех своих детей, а тем, кто выжил она была не нужна. Она плакала от жалости к себе, тому, что впустую прожила свою жизнь, как и все поколение, попавшее под удар войны.

— Время тяжелое было, там не жить, а выживать надо было, понимаешь? Какие только ужасы ни видела, что только ни пережила, думала все снесу, на зло Богу снесу. А теперь мое тело стало моим врагом. И за что, сказывается, мне такие мучения?

Я мог ей рассказать, что каждый живет по выбору своему, но стоит ли говорить это человеку, который уже одной ногой в могиле. Подумал, что ей куда легче умереть, обвиняя во всем людей и бога, чем понять, что она когда-то упустила момент. Ей сожаления ситуацию не изменят. Но как будто услышав мои мысли, старушка неожиданно выдала:

— Каждый находит свою нишу, а я свою нишу не нашла.

— А вы ее разве искали, вам же выживать надо было? – тихо спросил я.

— Надо было, но я могла не рожать стольких детей, одни погибли, другие бросили. Думала, они оправдают мое существование. Но они разочаровали меня в жизни еще больше. Даже мать из меня ужасная. И кто я после этого? – смотря сквозь меня говорила она.

Я не знал, что ей ответить, и промолчал. Но внутри меня в этот момент запустился тот механизм, который отвечал за бесконечную жажду свободы и страх сожалений.

Какой был вообще смысл от этого побега, если я сбежал от жизни и работы, которые мне навязал отец, и попал в капкан жизни, который для меня подготовил тесть?

Я был счастлив с ними, но меня не оставляло чувство, что я предал свои идеалы. Первым мои колебания и сомнения после пяти лет совместной жизни с Марией почувствовал тесть. Он посчитал, что я завел интрижку на стороне. Тесть был из той редкой категории, которых смело можно назвать настоящими мужчинами.

К моменту, когда я встретил Марию тесть был вдовцом и при каждом удобном случае говорил о том, какой идеальной женщиной была его жена. Рассказывал, как сильно ее любил и как она любила его. История их любви была противоположностью той, что я привык наблюдать в отношении своих родителей.

Они никогда не делились друг с другом своими чувствами, жили по привычке. Я так и не узнал, как именно они познакомились и где нашли друг друга. Тесть же рассказывал, что встретил свою супругу еще в студенчестве, когда она, опоздав на свой автобус, ждала следующий. Время было темное, она на остановке одна. Заметив робкую, но красивую девушку, группа ребят решила поиздеваться над ней. Но герой-тесть, решил разогнать хулиганов. Не верить, что он разогнал этих ребят я не мог. Тесть был мужчиной высоким и здоровым, а в молодости и вовсе покрепче, наверное.

Он проводил ее до дома, они разговорились – в целом стандартная для тех времен история знакомства. А дальше… Он служил, она ждала. Военный контракт и, как настоящая жена офицера, она следовала за ним. Только здоровьем была слаба. Спустя четыре года после рождения дочери от продолжительной болезни она скончалась. Тесть сильно горевал после ее кончины, пил не просыхая, пока маленькая дочь была на попечении тещи. Когда девочке исполнилось десять лет, бабушка умерла. Тут-то тестю пришлось взять себя в руки, восстановиться на военной службе, и он по контракту вместе с дочерью переехал на этот остров.

— Ты полюбил другую женщину? Или увлекся кем-то? — спросил меня тесть на веранде своего коттеджа, где мы с ним часто сидели за кружкой пива.

— Ни то, ни другое. Просто устал за последнее время, — тихо ответил я.

— Маришка говорит, что хочет еще одного ребенка, но ты против. Почему? — спросил тесть.

— Я плохой отец. Оба моих ребенка это подтвердят, — коротко ответил я в надежде, что он поймет мое нежелание обсуждать эту тему.

— С нашим мелким ты хорошо справляешься, да и он от тебя без ума, — продолжал Геннадий.

— Меня тоже это удивляет. Но детей больше не хочу, — ответил я, допивая пиво.

— Если у тебя появилась женщина на стороне для развлечений, я не против. Дело мужское, житейское. Это даже укрепит ваши с Маришкой отношения, — продолжал он, подавая пиво.

— Нет никого, я люблю вашу дочь, — ответил я, не хотел с ним обсуждать подобные темы.

— Я тоже любил свою супругу, но иногда чувствовал необходимость развеяться. Развлекайся, но не увлекайся, — со странной ухмылкой заявил он.

Его смех раньше казался по-отечески добрым и заботливым, теперь же он был пропитан лицемерием и похотью. В последнее время я часто начал замечать, что меня многое раздражает в поведении тестя и жены. То ли они изменились, то ли у меня глаза открывались на некоторые вещи. Ну или я постепенно начинал возвращаться к себе самому.

Весь вечер мы пили и говорили о рыбалке, о сыне и всей прочей мужской одержимости, кроме женщин. А ночью ко мне пришел мой долгожданный гость – Маленький император.

— Поменяется что-нибудь, если я покину и эту семью? – тихо спросил я.

— Ты не задавался этим вопросом, когда уходил из прошлой семьи, — напомнил он мне.

— К прошлым людям я не был так привязан. Эта семья мне сильно нравится, но, чувствую, она больше всех меня и разочарует. Как бы ты поступил? – спросил я в надежде на совет от императора.

— Во мне слишком сильно сидит чувство долга, я не оставил бы ни свою жену, ни детей. Никогда, — сказал он, смотря в мои глаза то ли с осуждением, то ли с жалостью.

— Как быть, если этот долг душит тебя? – уже неуверенно спросил я.

— Долг меня не может душить. Я родился и живу ради того, чтобы исполнить его. Я правитель, с самого рождения не принадлежавший себе, — гордо заявил он мне.

— И тебе это нравится? Не хотел другой жизни? – спросил я.

— Кажется, ты не понял меня. Я император, тот кто послан Богом, чтобы управлять землями и людьми. О каком сожалении ты говоришь? Это позор и стыд для императора, — как ребенку объяснил он.

— Значит императоры ни о чем в жизни не сожалеют. Наверное, жалость к себе прерогатива простых смертных, — самому себе сказал я.

Расставание с моей новой семьей стало для меня неожиданностью, переросшей в разочарование. Оказалось, я долгое время жил в самообмане, полагая, что эти люди поймут и примут мой выбор. В действительности же все повторилось: в мой адрес полетели проклятья, меня назвали неблагодарным отрепьем и закидали угрозами, что я пожалею о своем выборе. После страстного прощания я понял – сожалеть, что ушел от этих людей, я точно не буду. Их эмоциональная глупость утешила мою совесть.

В очередной раз расставив свои приоритеты в угоду своему эгоизму, решил вернуться к себе прошлому и подался в бега. Живя на Кунашире больше десяти лет, я неосознанно игнорировал факт, что мы с Маленьким императором соседи. Его родина в 21-ом км от моего острова. Нужно было только переплыть пролив Измены и вот, я уже был на Хоккайдо.

Я загорелся мыслью посетить Японию и напросился в гости к одному японскому рыбаку, часто бывавшему на нашем острове. Мне было уже больше сорока лет, когда я решил исполнить свою детскую мечту, хотя не помню, мечтал ли я посетить эту страну или просто любил.

Митя со мной ехать отказался. Приехав на японский остров, я понял, что эта страна не та сказка, о которой мне рассказывал Маленький император.  Никакого величия и торжественности, обычные люди с ежедневными проблемами. Это был муравейник, где было все по расписанию. Ко мне, как и к любому туристу, было особое отношение, которое они пытались проявить, скрывая свою неловкость.

Японцам непривычно, они не хотят тебя обижать своей негостеприимностью, но открыться не спешат. Заселился я в многоэтажный дом старого образца, снял комнату у старшей сестры рыбака вместе с которым приплыл на соседний остров.

Ее звали Шиори. Мать одиночка воспитывала сына десяти лет и дочь лет пяти. Оба ребенка воспитанные, улыбчивые и почтительные. Их квартире не помешал бы ремонт, но атмосфера в их семье говорила, что это не самое главное. Они были дружелюбны и счастливы, что есть друг у друга.

Легкая и умиротворенная, мне казалось, что она долго шла к этому счастью. Возможно, ради этого она сбежала вместе с детьми от своего мужа тирана. За свои 38 лет жизни я понял, что самые счастливые женщины – это женщины с детьми. Почему-то. Независимо от того, любили они своего мужчину или нет, только с детьми они вели себя по-другому, счастливо.

Большинству женщин от мужчин нужно только одно – дети. Одинокую женщину общество осуждает, а мать-одиночка для этого общества норма. И чем отличается человеческое общество от животных? Тигрицы спариваются с самцами, чтобы родить, а дальше ей самец не нужен, каким бы благородным и сильным он ни был. И после такого отношения для этих продуманных тигриц мужчины безответственные животные.

Место, в котором я решил погостить неделю – провинциальный прибрежный город Японии, инфраструктура получше, чем на моем острове, но в целом атмосфера ничем не отличалась. Люди жили в неспешном темпе, знали и делали свою работу.

Дети шли в школу, почти все население города рыбачило, но делали они это все, в отличие он наших людей, не озлобленно, а с принятием своего места и с уважением к своему ремеслу.

Обустроившись в выделенной мне с моим японским товарищем комнате, я вышел к хозяйке, нашел ее в ванной комнате, где она купала свою пятилетнюю дочь. Ванная была второй по величине комнатой в квартире. В ней была и стиральная машина, сушилка, много тазиков, полок, а сама ванна была больше обычной, хотя в Японии традиционно в квартирах ванны чуть больше советских сидячих.

Дверь в ванную была открыта, и я стал невольным свидетелем тесной связи двух людей, эту связь можно было почувствовать и умилиться ей, она витала в воздухе.

Мать нежно намывала тонкие и мягкие волосы дочурки, ребенок не капризничал, а играл в это время в свои игры. Японский язык я понимал плохо, но по интонации понял, что мать говорила дочери слова искренней любви и заботы.

Ребенок мило улыбался, и в этой улыбке читалась благодарность за исполнение материнского долга. Я легонько постучал в дверь, чтобы отвлечь их друг от друга.

— Я хотел бы выйти в город. Осмотреться, — тихо уведомил я хозяйку.

В это время в квартиру забежал сын хозяйки с восхищенными криками. Я уловил, о чем говорил мальчик:

— Мама, мама, там такое Солнце садится. Такое алое. Идем смотреть скорее.

Завернув девочку в широкое махровое полотенце, Шиори торопливо пошла вслед за сыном, не забывая про меня.

— Пойдемте скорее. Это стоит увидеть! – звала она меня, радуясь не меньше, чем ее сын.

Я понял, что это событие для них не в новинку, и, возможно, уже полюбившееся. Пройдя за ними, вышел в подъезд на общий балкон, где уже стояли несколько соседей. На их лицах играл удивительный алый цвет.

Закат был потрясающим. Глядя на это уходящее Солнца и цвет, который после себя оно оставило, я понял почему флаг Японии – это красный круг на белом фоне. Больше на нем ничего и не нужно!

Благодаря этому свету, что укрыл собою всех, я увидел и понял, что нет никакой множественности и конца. Есть разрозненное Единство, собранное сейчас под одеялом теплого света.

— Разве не прекрасно? — спросила Шиори глядя на закат.

— Да, прекрасно, — ответил я, смотря на восхищенные лица людей.

Несколько минут собрали вместе всех жильцов многоэтажки и людей, которые были на улице. Возможно, кто-то из них спешил куда-то, кому-то в этот момент было плохо на душе, а кто-то и без того был счастлив.

— И часто у вас такое? — спросил я у Шиори.

— Нет. Вам повезло увидеть такое в первый же день, — не отрывая глаз от происходящего, сообщила она мне.

Меня не покидало ощущение, что я где-то уже видел это явление. И неожиданно вспомнил, что видел такое позади него, моего ночного гостя, Маленького императора.

В тот момент Солнце восходило, сейчас же оно было на закате. Удивительно, что рассвет, что закат – оба явления прекрасны одинаково. Но человек не испытывает ничего ни при восходе, ни при закате. Солнце стало привычкой, но смертельно необходимой.

Еще несколько минут, и алые тела вернули привычный цвет и пошли дальше по своим делам. А я остался стоять на месте и рассуждать. А почему в моей стране такое невозможно? Я не про солнце, я про людей.

Живи наши люди здесь, они бы так же отвлеклись от всего ради десяти минут единства со всем сущим? Вряд ли, игнорировали бы, утопая в своих мыслях и проблемах, которым никогда не будет конца.

А японцы родились тут, потому что умеют ценить такие моменты или научились ценить, потому что родились в таком месте?

На Кунашире я подобного не наблюдал, даже за японскими рыбаками. И таких закатов там не бывало.

Выйдя из дома после заката, я пытался не растерять то волшебство произошедшего некоторое время назад. В этом состоянии я двинулся в центр города. Он отличался от той окраины, где я снимал комнату. Люди, люди, люди, высокие дома и снова люди. И кажется, что все они знают, чего хотят и куда идут, в отличие от меня. Путь каждого из них несет свою философию – однодневную, городскую и, вероятно, абсолютно бесполезную для вечности.

Это не может не завораживать. Почему же с такой же уверенностью люди не могут идти неизвестно куда и неизвестно ради чего?

Лапша в местной небольшой, но колоритной забегаловке, где почему-то сидели одни только мужчины, была великолепной. Темп города и стиль жизни японцев обязывал их питаться соответствующим образом, но эти мужчины в деловых костюмчиках трапезничали не спеша, в приятной беседе. В то же время на кухне кипела бешенная работа, официанты носились в попытке угодить каждому посетителю. Огромные порции лапши грозились перекормить, но это невозможно, когда ты кушаешь медленно и с удовольствием.

Вспомнил, как бабушка в детстве мне говорила есть медленно, в толк не мог взять «Почему?». Теперь, уже будучи взрослым, врачом, знаю, как минимум, чтобы не было несварения. Японцы в этом плане удивительные люди, их бережному и почтенному отношению к повседневной рутине остается только завидовать. Европеец живет ради определенных моментов жизни, которые он считает важными, а японец проживает одинаково интересно и обычный день, и день значимый.

После ужина в лапшичной я решил прогуляться по старым улочкам этого городка. Где-то были дома в традиционном стиле, а рядом рос современный город, с его желанием проткнуть небо. Среди этих небоскребов чувствуешь себя таким же ничтожеством, как и в открытом океане.

Проходя мимо стенда афиш наткнулся на рекламу конкурса молодых исполнителей классической музыки и вспомнил про Анюту. Я следил за ее творчеством, как и за успехами Кирилла. Даже на другом конце света мое прошлое не оставляло меня. Были ли мои дети ошибкой? Точно нет. Утомляет ли меня мое прошлое? Тоже нет.

— Интересно, воспитай я их, они выросли бы такими же? — спросил сам себя.

Я был рад, что мои дети занимаются тем, что им нравится. Хорошим или плохим делом они занимались – мне было неважно. Просто не хотел быть, как мой отец. Этот человек долгие годы скармливал мне сладкие конфеты, а после разоблачения обвинил меня в неблагодарности. Возможно, я ужасный сын, но и он не стал для меня лучшим отцом.

Здесь в Японии с пониманием свободы детей и родителей все сложно. С самого рождения детей учат тому, что он должен. Должен матери, отцу, обществу, даже если во вред себе.

Главное слаженная работа тысячелетнего механизма. Это, пожалуй, единственное, что разочаровало меня в этой стране, а в целом удивительные люди. Япония была моей мечтой, Маленький император стал путеводителем. Визит сюда оставил от моей мечты тихую любовь и покой.

Несмотря на весь мой интерес и восхищение, Япония никогда не станет мне родной страной. Все дело в соседнем острове – Кунашире, магия которого неизвестна никому и всецело может принадлежать мне.

Непривычно быть привязанным к невзрачной, неизвестной местности, давая пищу для размышления людям, которые задаются вопросом: «Что он нашел в этом месте?»

Долгие годы моего странствия (или побега) показали, что от себя, от своей трусости и незрелого восприятия мира, никуда не убежать. В такие моменты никогда не знаешь, что необходимо сделать, чтобы жизнь не казалась пустой и бессмысленной. Я клялся ни о чем не сожалеть, но меня настиг ужас, я не знал, что испытывал: сожаления или переход на иной уровень принятия собственной же философии.

В действительности я доволен тем как все сложилось в моей жизни, если бы не скитания я бы не встретил столько интересных и замечатльных людей, разочаровывался я в них или нет, дело второе. Пожалуй, я получил, что хотел, но вместо покоя на меня нашла хандра. Значит, это еще не все.

Я хотел прожить остаток жизни здесь, на этом острове, на берегу Тихого океана. Будто бы всегда знал, что я окажусь тут совсем один и по собственному желанию. Мой дом был небольшим, но для некоторых людей он стал обителью, где они могли прекрасно провести время. Виниловые диски, проигрыватель и хорошая выпивка – это добро я привез из поездки в Японию.

День и ночь в доме крутилась музыка – легенды русского рока. В моей коллекции можно найти диски исполнителей всех времен и народов. Песни джазовых исполнителей по-особенному вписывались в игру волн на берегу океана. Мой дом успел стал клубом, в который приходили одинокие и покинутые собой люди. Мне нравилось думать, что помогаю этим людям обрести себя.

Так продолжалось несколько лет, пока ко мне не приехала моя дочь Анна, к тому моменту мне было уже за 50 лет. Не знаю, имел ли я право называть ее своей дочерью. Она сама меня нашла. Высокая брюнетка с тонкой костью и с мягкими чертами лица.

Она стала известной пианисткой, я следил за ней, но никому не говорил, что это мой ребенок. Это было бы несправедливо по отношению к Анатолию, да и вряд ли кто поверил бы, что я отец девочки из телевизора.

— Здравствуйте, Аркадий. Мне папа рассказывал о вас. Говорил, что вы мой биологический отец. Вот захотела познакомиться с вами. Вы не против? – изложила она мне. Коротко и по делу. Я видел себя в каждом ее слове, в каждом движении.

— Конечно, нет. Какое я имею право быть против этого? Я очень рад, что ты сама захотела найти меня, — ответил я ей.

Мы не обнялись, не заплакали, просто смотрели счастливыми глазами друг на друга. В глубине души я всегда знал, что она найдет меня.

— Значит, Анатолий рассказал тебе все обо мне? – спросил ее, приглашая за стол.

— Да, он мне и про вас, и про маму, и про себя все рассказал, — ответила она.

— Надеюсь, он не приукрасил ничего и рассказал, какой я ужасный человек? – продолжил я.

— Напротив, папа говорил, что вы удивительный и интересный человек, и что я пошла в вас, — удивила меня Анна.

Я видел Анатолия мельком пару раз, это были встречи в момент наивысшего эмоционального пика, в котором человек проявляет свое нутро. Вот и Анатолий проявил свою человечность. Я не ошибся, отдав ему дочь.

— А сам он как? Не женился? – спросил я.

— Он очень любил Риту, долгие годы не хотел ни с кем встречаться. Вот в последние годы, после моих настырных уговоров, сдался и начал отношения, я ее хорошо знаю. Прекрасная женщина, мой отец будет счастлив с ней, — сказала она.

Все время, когда она говорила про отца, ее лицо сияло от любви, я не ревновал, не имел на это права.

— Сама ты на меня не обижена? – после недолгого молчания продолжил я.

— Нет, я ваш жизненный путь понимаю и всецело принимаю. Видимо, это кровь во мне говорит. И ваши бега могут быть в какой — то степени оправданы. К тому же, благодаря вам я получила лучшего отца, надеюсь, это вас не обидит, — неловко улыбаясь, ответила она.

— Нет, нет, ты права. Я сам рад, что Анатолий твой отец. Он заслуживает тебя больше, чем я. А где он сейчас? – ситуация была действительно неловкая, и я не нашел ничего лучше, чем спрашивать ее про Анатолия.

— Жив, здоров, вот отправила его с Жанной на юг по путевке, — кратко выдала она.

— А ты как? Замужем? Дети? Я слежу за тобой, но о личной жизни мало что знаю, — наконец спросил я о том, что действительно хотел знать.

— Да, я была замужем, сын растет, три года. Сейчас со своим отцом, пока я в отъезде, — ответила она с некоторой грустью на лице.

— В чем-то мы с тобой, возможно, и похожи, — пошутил я, услышав про ее развод. Она шутку оценила, что не могло меня не обрадовать.

Мы болтали всю ночь напролет, я хотел знать обо всем, что происходит в ее жизни. И она делилась со мной. Анне понравилась моя коллекция пластинок, парочку даже забрала себе. Включив композицию Joao Donato – Jоdel, мы с ней позавтракали, а после отправились на прогулку по окрестностям нашего небольшого городка.

Подарив мне еще два дна счастливого отцовства, Анна улетела к сыну, пообещав, что в следующий раз прилетит вместе с ним. И я ждал момента первой встречи с ним.

Проводив Анну, я остался один и впервые почти за 60 лет понял, что значит быть одиноким.

Почему некоторые люди боятся одиночества? Либо одиночества боятся те, кто не хочет быть наедине с собой? Такие люди сами себе посторонние.  Может, я не принял людей вокруг, но от себя не отрекся! Так было до того, как я впустил Анну в свое сердце.

В пору моей молодости я знал и равнялся на людей, которые наедине с вселенской свободой сумели поймать то, что и так на виду у всех, но мало кому понятно. Видел ребят, ставши легендами за преданность себе, которые испив весь запас жизни и воли, уходили рано из жизни. Я тоже хотел быть таким, хотел прочувствовать эту свободу, которая позволяла дышать полной грудью. Но, как бы это жалко ни звучало, моей свободой стал побег в поисках неизвестного.

Жаль, что я только в конце пути понял, как бы человек ни сожалел об утерянной возможности, в старости ему достаточно и обычных человеческих радостей, хоть он и говорит в обществе подобных себе:

— Да… Если не так все сложилось бы, то я…

Хотя сам думает: «Мне и так хорошо». Это своеобразная форма лицемерия наоборот.

Появление Анны в моей жизни помогло мне посмотреть на все с другой стороны. Да, я не получил желаемого, да, многих разочаровал, но по итогу мне и так было хорошо. И у меня все равно появились люди, которых я любил, не боясь за свою свободу.

Глава IV

Беззащитное, невинное существо, от которого я хладнокровно отказался, превратилось в прекрасную девушку, пианистку, мать и дочь, и стало спасением для неблагодарного старика. Анна дважды в год навещала меня на острове.

Мой внук стал единственным человеком, которого я полюбил всем сердцем и захотел воспитать. В 60 лет. Я и до этого питал теплые чувства к некоторым людям, друзьям, даже детям. Но этот ребенок, его любопытный взгляд на мир, интересы: я хотел быть свидетелем трансформации его внутреннего мира и в некоторой степени учителем.

Не стыдно было заопекать его, хотя сам презирал такое и не позволял этого в отношении собственных детей. Сына я не видел с похорон отца. Этот паршивец не прилетел даже на похороны своей бабушки. Я приехал на них с дочерью и внуком.

Лицо бывшей жены, уже постаревшее, когда она увидела Анну, я запомнил надолго. Моя мать наверняка рассказала ей про нее. Уверен, ей было обидно за Кирилла. За своего единственного ребенка, который не сумел стать для нее близким. Наверняка, она прокляла меня на одиночество. Но что испытывала она, завидев меня с дочерью и внуком, которые любят меня? Ведь по итогу одинокой осталась только она. Несправедливо, но, когда ты ставишь свою жизнь на алтарь другим, ты всегда в проигрыше, особенно матеря. Такое же было и с моей матерью.

Вернулся в дом, где я вырос, и на меня в очередной раз нахлынули детские страхи, комплексы и недопонимание. Школьные воспоминания для меня нежелательное занятие. Часто обижали, оскорбляли, даже авторитет отца не помогал, напротив – мешал. Ребята не любили меня, считая выскочкой и ханжой. Хотя я себе такого не позволял никогда после младших классов, клеймо неудачника пало именно на меня. Я сам не понял почему? Возможно, я дал им повод считать себя слабаком, а они, согласно законам дикой природы, почувствовали хилого соплеменника. После того, как я проявил свой характер, ребята начали оскорблять меня из-за моего отца. Наверняка, слышали, как учителя и родители шушукались о его статусе и работе.

— Эй Голубев, что, папка купил новые туфли? Откуда они? Шпионам платят дорогой одеждой? – кричали они мне в школьных коридорах.

В те времена мой отец был из числа счастливчиков, которым дозволялись зарубежные командировки. А мои палачи, нахватавшись верхов от мнений и слов взрослых, решили, что правильнее всего меня обзывать сыном шпиона.

Я понятия не имел о профессии отца, но из-за оскорблений одноклассников годы своей школьной жизни считал, что он занимается чем-то плохим и не любил, когда в доме или где-то еще обсуждали его работу. Думал, что становлюсь свидетелем чего-то страшного.

Став взрослым, я задавался вопросами: Почему я верил им? Почему считал себя и своего отца плохим человеком для них? Почему не захотел дать отпор, а выбрал смирение?  Уже будучи 20-летним студентом мединститута случайно встретил одного из этих ребят, который как ни в чем не бывало вел себя приветливо. Я же не сумел им простить издевательства, особенно после рефлексии и понимания, что моей вины в их отношении не было.

Я не мог простить мои испорченные воспоминания. Если бы не эти издевательства, возможно, у меня были бы куда более приятные воспоминания о своем детстве, возможно я лучше относился бы к своему отцу, да и он ко мне. Хотя и отец своим отношением добавил горечи в мое детство.

Когда же я стал молодым и перспективным врачом, эти же ребята спешили завязать со мной дружбу, у которой, как они говорили, есть озорное прошлое. Но почему-то во взрослой жизни такое озорство принимают за малодушие и отсутствие всякого воспитания и уважения. Именно таким малодушным, злопамятным и жалким прозвали меня эти самые друзья, которые не сумели сблизиться со мной из-за моего характера. Тогда, в свои 23 года, мне казалось, что я восстанавливаю справедливость, но в зрелом возрасте понял, что стоило кивнуть на их предложение, а после и вовсе забыть.

Но удивительное дело – память своими издевательствами они мне испортили. Даже любую неприятную мелочь в жизни ты начинаешь перебирать в закромах своей памяти. Я не всепрощающий, они осквернили мою память своим несправедливым отношением ко мне. Я же после этого остался виноват.

К таким правилам взрослой игры в свои 23 года я не был готов. Тогда отец решил женить меня на дочери его хорошего знакомого. Он считал, этот брак станет последним этапом моей замечательной, вкусной жизни.

Для меня в эти годы важными были не семья и супруга, а друзья, общие интересы с ними и, конечно же, рок-клубы. Первое время женитьба была для меня бельмом в глазу, но позже, сравнивая свою благополучную жизнь с жизнью моих клубных друзей, понял, что благодаря отцу я живу лучше, важнее и интереснее. В отличии от друзей у меня было хорошее образование, работа, жена и уже ребенок. Что это, если не главное в жизни? В этой мнимой благости я прожил лет пять. Отец считал, чем раньше я женюсь, тем лучше будет для меня. Я не стал возражать. Жена стала для меня данностью, и я так и не научился ценить ее, как и все то, что мне досталось благодаря отцу. Не говоря уже о любви к ней.

Интересы отца, про них все знали, их уважали, независимо от того нравятся они или нет. Их обсуждали. А про интересы мамы никто не знал, и я в том числе. В детстве часто слышал ее разговоры с подругами, примитивные беседы – рецепты, что нужно, чтобы дом был лучше, чище, а обед вкуснее. Клуб идеальных жен. Ужасно не то, что ее интересы не были важны, а то что она сама считала их ненужными.

В детстве случайно наткнулся на ее работы, понял, что она увлекалась живописью, но почему-то забросила. Я никогда не спрашивал почему? Но она не выкидывала эти картины. В моменты отсутствия родителей, я обожал смотреть на них, но для этого приходилось доставать их из маминого шкафа. Казалось, что прикасаюсь к чему-то запретному, удивительному и по особому пахнущему.

Возможно ли, что мама в дни своей юности мечтала стать великим художником? Может, замужество и мое рождение поменяло ее жизненные приоритеты. Сожалеет ли она об этом? Я никогда не знал, о чем мечтала мама. О чем мечтал человек, который привел меня в этот мир?

Ее самоотверженность и жертва давили на меня и заставляли чувствовать вину за то, что родился. Отец. Думаю, дело в отце. У нее было все, о чем мечтала женщина тех времен, но хвастаться и пользоваться этим она не умела.  Чем жутко выводила из себя отца.

— Люди думают, что моя жена живет с каким-то жадным тираном. Из-за твоего поведения. Я же все для тебя делаю, почему ты себя так ведешь? Чего тебе не хватает? Любая другая мечтает о такой жизни, — кричал он при каждой ссоре.

Родители по рассказам бабушки любили друг друга, а дедушка (по отцу) был против их отношений. Даже при такой истории любви, где они добились счастья быть друг с другом, счастливыми я не видел их ни одного дня своей жизни.

Дедушка всегда холодно относился к моей матери, да и меня не сильно жаловал, в отличие от моего кузена – сына младшего брата отца. Ему же дедушка оставил львиную долю своего наследства. Благо отец был человеком с головой – отучился, получил благодаря связям дедушки хорошую работу и сумел жениться на любимой. Потеряв при этом благосклонность своего отца. Младший сын, мой дядя, до конца жизни оставался послушным, избалованным любимчиком, так и не сумевшим повзрослеть. Привык получать за свое послушание все легко и просто, потому так и остался безопытным человеком.

Некоторую схожесть в судьбе и характере с дядей я видел в своем сыне Кирилле. К сожалению, он стал таким же бесполезным любимчиком.

Жить – быть – существовать. Это разве не одно и тоже? Кто и когда выбрал окрасить разным смыслом каждое из этих слов? Я не живу, не умел этого делать. Я только существовал, как хотел, а после моей смерти и вовсе скажут: «Да, был такой. Дурака повалял и умер».

Время менялось, люди, города, культура, даже природа поменялась за годы моей жизни, но не Маленький император. Он был все тем же ребенком. Я рос, старел, а он нет. Только почему-то опыта и житейской мудрости у него всегда было больше. На какой бы стадии жизни я ни находился, сколько бы ни знал, он знал больше.

Все мои встречи во сне с Маленьким императором проходили в моменты перемен в моей жизни. В отличие от меня, он знал цену своего долга. Умел заботиться и ценил людей. Даже меня.

Вне своего сна я не могу вспомнить черты лица императора, а вот во сне даже спину его готов был узнать среди тысячи таких же правителей.

Теперь же, в дни перемен или повышенной тревожности, мое старое сознание показывало мне не Маленького императора, страшные лица известных и неизвестных мне людей. Я видел головы в пустом и темном пространстве. Каждая голова пожирала другую, а она опять выходила из глаза обидчика полноценной и готовой продолжить весь этот фарс. Голов было десять, у каждой свои черты лица, свое настроение, не помню, видел ли я этих людей, когда-то в жизни или нет. Может, видел однажды на улице и в этот единственный раз один из них был весел, другой грустен, третий зол, четвертый улыбался.

Ничего на первый взгляд страшного, ни крови, ни зубов, но все они были жуткие и хотели что-то мне сказать. Палитра эмоций была разнообразной, но глаза улыбались у всех, в них играла наглость. И казалось, что они в этом танце пожирания осуждающе смотрят на меня. За что? За мой эгоизм?

Такой взгляд я видел множество раз в своей жизни. Так на меня смотрели отец, мать, сын, жена, друзья прошлого. Даже те, кто говорил, что понимает меня и мой выбор.

В моменты душевного покоя я видел бесконечно зеленую поляну и голубое небо, неизвестно где соединявшееся с этой зеленью. Это было прекрасно, весь этот вид и спокойствие, что он дарит. Но в следующую минуту из раза в раз этот покой нарушает музыка.  Она не громкая и не спокойная.

Я понял, что Маленький император покинул меня и что он был ничем иным, как внутренним голосом одиночества, но я отказывался это признавать. Куда интереснее было жить, осознавая, что во сне меня посещает сам Император. Возможно, он меня покинул из-за того, что я впустил в свое сердца сожаления о сделанном выборе и признал, что верил в пустое, выдавая за высшее. Или он уже был готов встретить меня на другом конце.

В старости меня уже одолевали другие мысли. О Боге. Я к нему готовился. И понял, что страшнее смерти только жизнь. Люди знают о том, что ждет после смерти, но не знают, как правильно жить. Никто не знает, как жить.

А что там впереди или в конце? Новая жизнь и реальность или тысячелетние мучения за мелкие ошибки и проступки. Почему искреннее раскаяние убийцы обнуляет все его грехи? Возможно ли, что бог ошибается в своем прощении, даже в самом искреннем?

Моя пытливость ума без амбиций оказалась проклятьем для меня. Именно это отчасти погубило мои мысли, мое сознание и восприятие мира.

Почему я был небрежен к жизни в молодости и считал ее несправедливой в зрелом возрасте. Где та самая грань между безразличием к жизни и ревностью к ней. Когда я ее перешел? Разве не должен был я это понять и почувствовать всю важность этого момента.

Не должно ли каждое поколение людей видеть чудо и верить в прекрасное? Почему же Создатель единожды снизошел до людей, а последующих потомков Адама оставил с сомнениями: есть или нет?

Сожаления, сожаления, сожаления. О многом думаешь, когда представлен сам себе. О том, что внутри, о том, что никто не видит. Будь я среди успешных людей, которых мне навязывало общество сумел бы отправиться в это путешествие вовнутрь? Вряд ли. Чем меньше меня, тем больше Бога! Пусть это будет итогом моей никчемной или, напротив, важной жизни.

Изменит ли моя смерть что-либо в этом мире? Для чего я был и почему должен исчезнуть? Ради опыта? Доволен ли я тем опытом, который пережил или хочу пережить что-то другое? Нет, доволен, больше, чем доволен. Клятва ни о чем не сожалеть в конце пути не дает возможность даже почувствовать сожаления. Это прекрасно. Когда я думаю о мире без меня становится легче. Не потому что я ужасный человек, а потому что всегда был здесь чужим.

В зрелый возраст я вошел уже без императора, я скучал по нашим с ним встречам. Я точно знал, что он не вернется, но как девятилетний мальчик ждал его.

Продолжалась моя тоска до встречи со странным стариком. Горбатый и дряхлый, он, судя по внешнему виду, был куда старше меня. Его морщины говорили об этом. На нем была странная одежда, больше похожая на балахон монаха. Раньше этого человека в нашем городке я не видел.

Лицо мне было незнакомо, но его глаза я знал. Словно видел их всю жизнь. Они были такими же мудрыми и обремененные опытом, как у Маленького императора. Не мог же этот дряхлый старик быть тем самым мальчиком из моих снов. Или мог?

Старик всегда появлялся неожиданно и стоял на берегу океана, рядом с моим домом. Я пристально смотрел на него с крыльца и ждал, когда он заметит меня. Но его взгляд был направлен на океан. Всегда. Подойти к нему мне не позволял страх, боялся, что он все-таки окажется Маленьким императором.

Пару раз в месяц я видел старика на берегу, провожающего солнце. И каждый раз это происходило неожиданно. Никто в городе не знал, да и не видел его, у кого бы не спросил. Мне казалось, что я схожу с ума, но я был уверен, что это император.

Перебороть страх мне удалось не скоро, и я решил подойти к старику, когда в очередной раз заметил его на закате.

— Добрый вечер, вы частенько тут бываете, решил с вами познакомиться, вы не против? — осторожно спросил я старика.

— Добрый, нет, не против, я рад компании, — тихо ответил мне старик, не отрывая взгляд от заката.

— Раньше вас тут не было, недавно переехали? — продолжал я расспрашивать его.

— Я сюда не переехал, а вернулся, — загадочно выдал мне старик.

— И где вы были все это время? — спросил я старика.

— Искал себя. Убежал от всего в поисках себя, но вернулся, чтобы искупить свой эгоизм, — ответил мне старик.

— Вы сделали что-то плохое? — продолжал я свой допрос. Мне было интересно узнать похожа ли его история на мою.

— Я не был ни плохим, ни хорошим человеком. Я был никаким человеком, старался жить незаметно, но для себя. В этом моя главная ошибка, — рассказал он мне.

Меня не смущала его искренность, напротив она казалась к месту, ведь я хотел от него услышать нечто подобное.

— Вы один тут живете? — спросил я.

— Один. Как сам того хотел, — печально выдохнув ответил он.

— Но счастливым вы не кажетесь, — сделав выдав сказал я.

— Все в порядке. Я доволен тем путем, что прошел. Правильный он или нет, это дело второе. Главное, что все было моим выбором, — улыбнувшись заявил старик.

«Верно, мои ошибки – мой выбор», — подумал про себя. Я должен научиться признать свои ошибки и свои победы. Я должен принять тот путь, что сам избрал, без колебаний. Тогда я смогу назвать себя свободным человеком.

Поговорив со мной еще немного, старик ушел, не приняв мое приглашение в дом. Он заявил мне, что больше не придет на этот берег. Я не стал спрашивать почему, понимал.  Ночью я заснул с трудом, бессонница для моего возраста было делом привычным, но в эту ночь по-особенному тяготила. Засыпал я с единственным желанием – увидеть во сне Маленького императора.

Сон был странным, я чувствовал зажим, рамки, которые давили и ограничивали меня. Дышать было тяжело. Эти рамки давили на меня. Появился страх, что я не сумею выбраться оттуда никогда. Я был один в этом сне, один в центре бесконечного тумана, который душил. Но я чувствовал чье-то присутствие, это был Маленький император. Он не хотел показываться мне.  А я не мог двигаться, стоял как вкопанный. Единственное что я мог – говорить.

— Я хочу вернуться в свои девять лет, вернуться к нашей первой встрече, хочу поменять свою жизнь, хочу, чтобы все было по-другому. Я сожалею, о многом сожалею. Знаю, я поклялся не делать этого, но я слаб даже перед собственной клятвой. Прости, — кричал я во сне, в той ужасной пустоте, которая заполняла меня. Я надеялся, что император услышит меня, но не ждал что поймет.

Проснулся я весь в слезах, хоть и не помню, что плакал во сне. Думаю, с этого и начался мой путь искупления вины за собственный выбор.

Искуплением для меня стал мой внук –  Тима. Он был привязан ко мне больше, чем к кому-либо. До 15 лет он часть приезжал ко мне со своей матерью несколько раз в год. Дальше он это делал самостоятельно, не уведомляя даже свою мать. Я понимал, что он убегал от нее каждый раз при конфликте. К дедушке Анатолию Тима не спешил, тот был всегда на стороне Анны. А я его лишним словом никогда не упрекал и понимал его.

Мы с ним были похожи, но я боялся, что он повторит мою историю. Полагаю, мое искупление упиралось в этот страх. Но он не злорадствовал ни на мать, ни на своего настоящего дедушку, ни на своего отца.

«Я пока не хочу с ними разговаривать», — отвечал он мне на нравоучения. Это меня успокаивало. Значит, он не хочет обрывать с ними связь. Просто нуждается в одиночестве и понимании. В его возрасте это нормально.

— Они меня иногда бесят своими лекциями жизни учат так, будто сами умеют жить, — говорил мне внук.

— Ты чертовски прав, Тима, никто не знает жить, но они любят тебя и хотят уберечь тебя от плохого, от ошибок, понимаешь? — твердил я ему.

— Их забота меня душит, — коротко ответил мне внук.

— Любовь без этого невозможна, — с улыбкой заверил его.

— Но твоя же любовь не такая, — сказал он мне, а в глазах читалось сомнение люблю я его или нет.

— Моя любовь, Тима – это другое. Это то, что я осознал и не навязываю. Они этого, пока не знают, не умеют любить по-другому. Будь терпеливее к ним, но не становись таким же, как они, — учил я внука.

Тима стал для меня другом, смыслом старости, чистой память, с которой я могу поделиться опытом. Я ему рассказывал о том, что хорошего и плохого было в моей жизни. Не ждал, что он поймет мои слова и опыт сразу же, но на протяжении жизни мой они, уверен, будут ему полезны.

Мои разговоры с ним всегда были на философские темы, я не хотел терять его доверия, не давил на него и давал ему советы тогда, когда он этого просил. А Тима, всегда ждал от меня совета. Мои отношения с внуком были схожи с отношением Маленького императора со мной. И в этом я видел иронию жизни.

— Тима, возможно я кажусь тебе крутым, но, если ты будешь ответственным человеком, ты начнешь меня осуждать. Я жил так, чтобы себя не обидеть, уверенный, что меня никто никогда не поймет. Я даже не попытался жить, не отказываясь от тех, кто против моего выбора. Это было возможно. Но я не сожалею, ни о чем, — говорил я ему.

Я прожил хорошую жизнь, хоть и не стал Мистером Б. или монголом (слишком многих мое существование беспокоило). Я остался самим собой, был верен себе до конца. Независимо от того нравилось мне это или нет. Смерти я не боялся, пугали последние минуты, которые будут мне отведены. Точнее, не узнать, что эти минуты – последние.

Зная какой однообразной бывает смерть, кто-то выбирает стать великим. Я же выбрал просто быть и любить свое существование. Пассивное величие.  Это и есть мечта безумца. Грандиозная мечта.

Не бывает лучшего или необыкновенного дня. Своими словами и поступками мы делаем каждый день своей жизни либо удивительным, либо ужасным. Каждый день – чистый лист, пиши, что считаешь нужным.

Остров Кунашир, край света и последняя моя обитель. Толковый врач, выходец из интеллигентной семьи, ставший авантюристом, доживает тут последние годы. Небольшая рыбацкая деревня, где бок о бок работают русские и японцы. В их компании я встретил свои 86 лет. Сидя на крыльце дома в удобном кресле наедине с собой, рассуждал многом и долго. О жизни в целом и о своей, в частности. А на улице продолжалась оттепель. С крыши на землю падали капли последнего снега. Эти капли и шум океана, что норовил поглотить этот городок, аккомпанировали моим мыслям и уносили их все дальше и дальше.  Опять.